— Да. Не хотите ли стаканчик вина?
— О нет, благодарю, я хотел бы иметь ясную голову во время вашего рассказа. В полночь, возможно, да… Мы просидим здесь еще несколько часов.
— Вначале ни о каком падении и речи не было, скорее, это был полет в небесах; я чувствовала себя так прекрасно, как никогда прежде.
— Что ж, сударыня, отправляемся!..
ПЕРВОЕ ПОСЕЩЕНИЕ
Лена зашла к Симону по поводу окон.
Его небольшой, стоящий особняком дом, окруженный живой изгородью, был похож на хутор и располагался на очень ухоженном участке, а вокруг раскинулись поля и луга.
Она позвонила, поднялась по лестнице и ступила в его комнату. И первый раз почувствовала что-то странное. Ее поразила обстановка. Возможно, потому, что она ожидала другого, уже это должно было заставить ее задуматься.
Так и случилось, но она не сделала никаких выводов. Да и какие выводы можно было сделать тогда? Из чего? Ведь ничего еще не было кроме кокетства на никого ни к чему не обязывающей почве. Его комната, как и вообще весь дом, была как будто из ее песни «Благополучный мир», где речь идет о мещанской семье, распавшейся из-за того, что папа «ходил на сторону».
Темно-коричневый стенной шкаф из мебельного магазина украшали фарфоровые безделушки и фотографии, угловой диван, обитый темно-коричневым бархатом, был похож на миллионы своих собратьев, кухня обшита елью, в деревенском стиле, с крестьянскими скамьями и семейными фотографиями по стенам. Ничего такого, что сильно бы бросалось в глаза или было как-то уж особенно безвкусным — за исключением разве что электрокамина, — наоборот, это была обыкновенная квартира, как и миллионы ей подобных в Германии.
А потом она увидела девушку — маленькую, изящную блондинку с голубыми глазами. Она подумала: «Зачем ему такая?»
Девушка ростом была намного меньше Симона, диковатая, жестковатая, замкнутая.
— У нее болят зубы… — извиняясь сказал Симон.
Почему у нее такие печальные глаза? Она выглядит как ребенок. А Симон рядом с ней — огромный, мускулистый, дикий. И кроме всего прочего, Лена просто не ожидала здесь встретить никакую жену, ведь Симон ничего об этом не говорил.
В течение следующего дня выяснилось, что девушка была не подружкой Симона, а его супругой, тоже из цветочной торговли, что они добрых десять лет до этого дружили, затем года три жили вместе и вот уже полгода как женаты.
Разговор не клеился. Не было подходящего настроения, не находилось общих тем. Жена Симона бросала на Лену недоверчивые, тревожные, враждебные взгляды, как будто она принесла в дом несчастье, более того, как будто каждая женщина, которая приближается к Симону, приносит несчастье. Сам он упал в темно-коричневое кресло и спросил гостью, не хочет ли та кофе? Затем велел жене его приготовить; она немедленно и беспрекословно подчинилась.
Лена чувствовала, что Симон несколько смущен ее приходом, взволнован и доволен. Очевидно, ему доставляло удовольствие беспокойство, вызванное ее присутствием, так же, как и тревога жены. И он вовсе не собирался рассеять эту тревогу и недоверие каким-то особенно чутким к ней отношением. Скорее, наоборот, он как бы говорил своим видом: «Взгляни-ка на мою добычу; вот с какими женщинами я знаком, и они приходят ко мне!»
Ее же взгляд все это время как бы говорил: «Что тебе здесь нужно? Зачем ты сюда пришла? Что у него с тобой?»
И обстоятельный осмотр окон и стен не мог успокоить ее растревоженного ума.
Лена вышла смущенная и растерянная. Внешний вид Симона никак не вязался с мещанским духом его дома. У нее было ощущение, что этот человек вел сразу две жизни, совмещал в себе две разные личности, изображал что-то такое, чем никогда не был, а может быть, и был когда-то прежде и теперь не хотел от этого прежнего отказываться. Но ведь необязательно мужчине выглядеть по-мещански только потому, что он женат? А также неужели он по этой причине должен отказаться от обладания другими женщинами, когда он хочет этого? Какое отношение ко всему этому имеет сама Лена? Так ведь это же тот самый образ жизни, о котором она говорит уже несколько лет, правда, в отношении женщин, и не внутри тесного круга, а открыто и честно, обсуждая все это с партнерами.
В достопамятном дерзком интервью для ведущего женского журнала несколько дней назад она сказала следующее:
— Я не выношу супружеской верности, она повергает меня в депрессию! Я охотнее переношу терзания ревности, чем паралич моногамии. Подобную сосредоточенность на одном человеке я нахожу нездоровой и неестественной. Женщины по натуре своей полигамны. Я считаю, что этой идиотской моногамии еще можно придерживаться в совсем уж почтенном возрасте, но пока я полна сил, я буду слушать голос своих инстинктов!..
Лена думала так и жила так — это ей нравилось. Живя по этим принципам, она чувствовала себя свободной и наконец-то уверенной. Восемь лет семейной жизни были аномалией в ее личной жизни. Волк-одиночка, она с трудом мирилась с присутствием постоянного партнера.
Тереза Гизе говорила: «Я одиночный человек».
И Лена смотрела на себя так же.
Как только интервью вышло в свет, позвонил Симон.
— Это Шутц. Я был бы рад, если бы ты согласилась пообедать со мной.
История началась. В своем дневнике Лена записала:
Наш обед в греческом ресторанчике напоминал глухариный ток. Я рассказала, что совсем недавно покончила со своей супружеской жизнью, потому что в ней невозможен полноценный секс. В замужестве секс умирает, — сказала я. Он умирает в любом случае, если двое слишком долго живут вместе. И поэтому я хочу быть свободной, жить своей жизнью и не быть к кому-то привязанной. Симон все время слушал меня и только один или два раза рассказал что-то о спортивных автомобилях и игорном доме в Висбадене. Беседы, по сути дела, не получалось. Все-таки я очень привыкла к Янни, с его живостью, остроумием, динамикой, спортивным духом. Но терпеть его ежедневно я все-таки не хочу. Я жажду покоя, свободы и сладострастия.
Мы договорились, что впредь будем тренироваться вместе. И это лучшее, что могло случиться. Без сомнения, Симон самый потрясающий бык в радиусе ста километров — и персональный тренер тоже!
На рождество Симон подарил Лене маленькую голубую статуэтку. У нее уже были танцующие фигурки, с гитарой, с цветами. А это была фигурка культуриста, мужчины с непомерно развитой мускулатурой. Он подарил его как символ самого себя — мелкое, детское тщеславие.
Эта статуэтка и сейчас еще стоит на полке, и когда она бросает туда взгляд, то вспоминает о большом мускулистом мужчине, мужчине с высокими словами и ничтожными делами, хорошо умеющем проводить время и делить наслаждение, о плейбое, из которого она пыталась сделать спутника жизни, но безуспешно. Может быть, другой женщине это и удалось бы, но не Лене, которую мужчины такого типа слишком утомляли. И она всегда с затаенной злостью смотрит на эту статуэтку, неизменно напоминающую ей о мужской слабости.
