— Кто-нибудь ждет вас в Париже?
Шайлер покачала головой и подкрепила свой жест словами:
— Никого особенного. — Но тут же поправилась: — Хотя две мои кошки умерли бы от отчаяния, услышав, что они не особенные для меня. Знаете, французы так любят своих питомцев. Особенно собак. — Улыбка одобрения скользнула по ее лицу. — Поэтому всегда надо смотреть под ноги, когда гуляешь по Парижу.
Трейс негромко рассмеялся:
— Надо запомнить, на случай если я когда-нибудь попаду в Париж. А вы знаете, что у Адама Коффина на сегодняшнем приеме в кармане пиджака была собака?
— Должно быть, это очень маленькая собачка.
— Муз — чихуахуа, — пояснил Трейс. — Адам рассказал мне, что он нашел его в бумажном пакете на обочине дороги.
— Тогда Муз — просто счастливчик. — Шайлер почесала шею Бадди. — А где вы нашли Бадди?
— Это он меня нашел.
— И где же?
— В Центральном парке. Он увязался за мной. Я его оставил. Остальное, как говорится, дело техники.
Шайлер окинула его взглядом своих прекрасных невинных глаз.
— У вас доброе сердце, Трейс Баллинджер.
Он хотел предостеречь ее: «Леди, у меня вообще нет сердца». Но промолчал и провел рукой по своему обнаженному животу, больше, наверное, по привычке, чем по какой-то другой причине.
— Я хочу, чтобы вы забрали свою рубашку. — Шайлер явно пыталась сдержать дрожь в голосе.
— Есть такая поговорка: «Будьте осторожны в своих желаниях — они могут исполниться», — напомнил ей Трейс.
Она снова задрожала.
— Все еще холодно?
— Да.
— Хотите вернуться в дом?
Она закусила нижнюю губу и покачала головой:
— Нет. А вы?
— Это же не я почти закоченел, — усмехнулся он.
Мужчина виноват, если он виноват, но виноват он и тогда, когда не виноват. Трейс предложил:
— Можете прислониться ко мне, если хотите. Тепло моего тела согреет вас.
Шайлер поколебалась, но не более секунды. Затем она подвинулась на деревянной скамейке и прижалась к нему. Он как бы невзначай обнял ее за плечи.
— Хмм. Вы теплый, как только что вынутый из печки хлеб, — прошептала она, прижимаясь к нему сильнее.
Трейс протянул руку, чтобы убрать прядь прекрасных золотисто-каштановых волос, зацепившихся за его щетину.
— Я же говорил.
Послышался заданный приглушенным голосом вопрос:
— Почему?
— Почему я такой теплый?
Она кивнула.
— Физиологическая особенность бегуна, — предположил Трейс.
Он втянул в легкие ночной воздух вместе с ароматом Шайлер, витавшим в нем. От нее слегка пахло вином, которое они пили за ужином. Еще пахло чем-то соблазнительным, экзотическим, смутно напоминающим запах цветов; наверняка какими-то абсурдно дорогими французскими духами. А еще она пахла апрельской ночью и апрельским лунным светом.
Возможно, это не лучшая его идея. Но все-таки и не худшая из них.
Есть старая пословица о дураках, бросающихся очертя голову туда, куда даже ангелы боятся ступить. Трейс знал абсолютно точно, что в свои почти тридцать девять лет он был кем угодно, но только не ангелом. Однако он не слишком часто бывал и дураком. Но чувствовал, что такое положение может вот-вот измениться.
Он медленно повернул Шайлер к себе и заглянул в ее глаза, превратившиеся из светло-карих сначала в изумрудно-зеленые, а затем — в горячее расплавленное золото.
И он поцеловал ее.
Вот она, настоящая опасность.
Не таинственные вспышки света в беседке. И не странный шум, доносящийся из близлежащих зарослей. И даже не сумасшедший водитель, столкнувший ее в кювет двумя ночами ранее.
А этот мужчина.
В тот момент, когда губы Трейса коснулись ее губ, Шайлер поняла, что теряет голову. Она всегда держала себя в руках, когда дело касалось мужчин. А сейчас — сейчас она утратила над собой контроль. Ее вдруг закружило в вихре, лишившем ее всякой воли. Ей казалось, будто она летит без парашюта или балансирует на огромной высоте на тонкой проволоке — и нет никакой страховки.
Тепло, исходящее от Трейса, согрело ее. Его запах заполнил ее ноздри. От его прикосновения тонкие волоски сзади на шее наэлектризовались, давая ей знать о малейших движениях его руки, вызывавших дрожь во всем теле. Кожа Шайлер покрылась мурашками.
Она чувствовала его вкус на своих губах, на языке. Ее рассудок затмил его запах.
У нее больше не было рассудка.
Она не могла думать.
Она могла только чувствовать.
Шайлер никогда не любила игры. Но она очень скоро поняла, что это не игра. Происходящее было вполне серьезно. Ее никогда не целовали так искренне, так самозабвенно, так горячо за все ее двадцать девять лет.
Трейс Баллинджер не был похож ни на кого из тех мужчин, с кем ей доводилось встречаться. А его поцелуй — ни на один из тех поцелуев, что ей довелось испытать.
Его рот был совершенен.
Его губы были совершенны.
Его поцелуй был совершенен.
У Шайлер не было обыкновения целовать незнакомцев или даже хорошо знакомых мужчин. И уж, во всяком случае, не так. Не с полуоткрытыми губами. Не так, будто она изголодалась, а его рот был единственным источником насыщения. Не так, будто бы ей необходимо его дыхание в легких, чтобы дышать. Не так, чтобы ее груди напрягались под халатом, когда прижимались к его телу.
Она согрелась. Даже слишком. Она пылала. Пламя желания снедало ее тело, дразня, мучая, раззадоривая ее, доводя до безумия.
Она уже не была собой.
Так кто же она тогда?
Кто эта женщина, неистово отвечающая на поцелуй каждой клеточкой своего существа?
Шайлер не знала, смеяться ей или плакать, противиться поцелуям Трейса или умолять, чтобы он не останавливался, оттолкнуть его или прижаться к нему сильнее. Может, безумие передалось ей по наследству?
— Трейс? — Пока он не оторвался от ее губ, Шайлер не была уверена, что произнесла его имя вслух.
Его глаза были ярко-синего цвета, словно летнее небо на рассвете.
— Боже, до чего сладки твои поцелуи, — выдохнул он.
— Твои тоже.
Его глаза потемнели.
— Так бы и проглотил тебя.
Шайлер верила ему. Она дрожала от возбуждения и какого-то инстинктивного первобытного страха: слабая женщина, отданная во власть большого и сильного мужчины.
— Тебе все еще холодно? — спросил он.
— Нет, — ответила она с нервным смешком. — Скорее даже жарко.
— Да, ты такая горячая.
Она почувствовала, как румянец заливает ее лицо.
— Обычно мне говорят совсем иное.
— Что именно?
Она ответила прямо:
— Что я холодна, как ледышка. Что выражение «холодная, спокойная и невозмутимая» — это про меня. Что я надменная. Неприступная. Строптивая. — Она вздохнула. — Очень строптивая.
