Мама продала квартиру через полтора года, они переехали на другой конец Петербурга. Без особых сожалений Лара сменила школу, все равно друзьями она обзавестись не успела.
В новом классе со сверстниками тоже как-то не заладилось. Лара казалась не слишком веселой и общительной, и дети сами обходили ее стороной, напуганные родительскими разговорами: все боялись, что кто-нибудь из группировки решит уничтожить семью полностью просто мести ради; главаря посадили и без папиного участия.
Если того требовала необходимость, Лара перекидывалась с одноклассниками парой слов, спокойно сидела за партой с доставшимся по распределению соседом и единственная не мечтала его поменять. Класс был не то чтобы успешный, школа тоже производила не лучшее впечатление, никто не вызывал у Лары большего интереса. Она просто училась и после занятий сразу отправлялась домой.
А дома… дома становилось хуже и хуже. Мама постоянно была чем-то недовольна.
Лара долго делает уроки.
Лара мало помогает по дому.
Лара плохо помыла посуду.
Кто ее вообще такую замуж возьмет? С таким-то характером. Еще и обижается, вместо того чтобы послушать умных людей, неблагодарная.
Лара начинала думать, что ее этим «неблагодарная» прокляли. Не было дня, чтобы мама не нашла повода для раздражения. Она никогда не извинялась. Не признавала, что была не права, даже если ошибочность ее утверждений становилась очевидна. Почти не выражала одобрения достижениям Лары, принимая их как должное, и равнодушно убирала в папку принесенные из школы похвальные листы за отличную учебу.
Закрытый на «отлично» учебный год не считался чем-то выдающимся: как еще учиться, если не на одни «пятерки», когда все условия для этого созданы? А Лара боялась представить, что услышит, если получит хотя бы одну «тройку» в четверти.
Подростком Ларе пришлось совсем тяжело. Гормоны, стресс, миллион вопросов, на которые никто не даст ответа, очередная волна горевания по отцу. До нее как будто только в двенадцать дошло, что папу она больше никогда не увидит. В самом деле никогда. Плакала бесшумно по ночам в подушку, потому что больше не желала давать матери повода себя уязвить.
Опыта хватало, чтобы понять: любая ее слабость в следующем же скандале — а скандалили они теперь часто — будет использована. Мать в выражениях не стеснялась совершенно. Ларе, наверное, не очень хорошо удавалось скрыть свой вечный раздрай и скорбь, потому что даже их мать использовала как оскорбление и признак неблагодарности. Мол, нашлась страдалица, у других ни воды, ни еды, родителей вообще никаких, а она тут еще что-то из себя корчит.
Со временем Лара научилась держать лицо в любой ситуации. Научилась не плакать. Если шла в школу после очередной ссоры, то на все время спуска по лестнице парадной растягивала дрожавшие губы в улыбке, чтобы на улице появиться совершенно спокойной, а не зареванной. Никто не должен был знать, как ей плохо.
Научилась еще в начальной школе не реагировать на насмешки, но осаживать и словесно, и в драке, если потребуется. Научилась давать сдачи наглым дворовым хулиганам старше ее года на четыре: знала, что мать не вступится, а только скажет, что это ее проблемы и решать их она должна сама.
Лара всему научилась: учителя пересказывали друг другу ее саркастичные ответы одноклассникам, дворовые пацаны хотя бы отчасти прониклись уважением, больше никто не пытался ее задирать, никто ни разу не увидел ее слез, — и чувствовала себя при этом самой незащищенной девчонкой на свете: отлично понимала, что если не справится самостоятельно, то никто не подстрахует.
К годам ее учебы в старших классах дома окончательно воцарился ад. С матерью Лара общалась только по необходимости. Они даже не здоровались и не прощались друг с другом, почти не взаимодействовали.
Атмосфера была соответствующая. Либо ледяное перемирие — и тогда, пока они вдвоем притворялись, что у них обычная семья, дозволялось обсудить насущные бытовые вопросы, — или же очередной скандал, где Лара пыталась аргументировано доказать свою правоту, а в ответ слышала упреки и оскорбления, а то и получала вполне физические удары.
В выпускном классе Лара с горечью приняла, что любви к матери не осталось. Обида. Жалость. Долг. Отвращение. Огромное желание убраться от вечного источника боли куда подальше — да. А любви больше не было.
Мать контролировала каждый ее шаг, как будто хотя бы раз Лара пришла домой поздно или в нетрезвом виде — ей вполне хватало мозгов не связываться с дурными компаниями.
Карманных денег не было никогда. Каждый раз на проезд или шоколадку приходилось выпрашивать деньги и чувствовать себя последней приживалкой. Подрабатывать мать запрещала.
К восьми часам вечера Лара всегда была обязана вернуться домой. Исключений не существовало. Когда в восемь ее сверстники только отправлялись куда-нибудь гулять, Лара кисла в своей комнате. Не то чтобы у нее существовало много возможностей с кем-то подружиться. Где? С таким-то образом жизни.
Бунтовать Лара не могла. Не придет в школу — мать узнает. Сбежит из дома — узнают в школе. Уехать из Петербурга — это на какие деньги? С отчаянием на грани помешательства она ждала восемнадцатилетия. Готовилась к экзаменам, искала информацию о Москве, о льготах, планировала, как будет жить.
Сил мечтать или надеяться на лучшее не осталось. Была одна цель — освободиться.
Глава 20
У могилы отца Лара провела пару часов. Сев на скамеечку внутри оградки, смотрела. На памятник. На цветы. На венки по периметру. Подняв голову — на крону старой, полусогнувшейся березы, прямо как в детстве.
Тогда она часто отводила глаза в сторону, на эту самую березу, ставшую родной всем ее сокрытым переживаниям, чтобы ни мать, ни кто из родственников или сослуживцев отца не поняли, что творится у нее внутри. Взгляд выдал бы, а Лара не хотела выворачиваться нутром наружу. Не перед этими людьми точно.
Казалось, уже ни к чему: ни в бога, ни в загробную жизнь у Лары веры не нашлось бы, но спустя годы она получила шанс на уединение. На минуты, которых раньше не хватало: откровенные и личные, лицом к лицу с собственной болью и тоской.
Без посторонних, без их причитаний и толкотни, без бесполезных ритуалов, когда все стремятся поесть да выпить с одним оправданием: душе покойного требуется память отдать. Как будто память об умерших живет исключительно благодаря покосившейся конфетной пирамиде на могиле и водке с блинами в желудке.
Каждый раз в том же скором темпе, в каком взрослые пьянели, чинные поминки превращались во что-то сюрреалистичное. Зачем-то на кладбище проводили по пять часов. Зачем-то начинали разговоры на совершенно отстраненные темы. Зачем-то силком пихали в себя горы принесенной еды. Детей (редко, но бывал и кто-то кроме Лары) отправляли куда-нибудь подальше, чтобы не слушали взрослых бесед. Впрочем, к лучшему. Иногда обсуждения были столь неуместны, что Лара не знала, куда себя деть.
Что ж, теперь ее хотя бы никто не неволил в этой показухе участвовать.
Совсем продрогнув, Лара поднялась с кованой скамейки, едва не уронив лежавшие до сих пор на коленях цветы. Удержала, рискуя переломать стебли, чуть слышно зашипела про себя, когда шипы прокололи кожу сквозь ткань перчаток. Букет уместился в просвете между посеревшими искусственными цветами и основанием памятника, Лара, выпрямившись, постояла на месте несколько минут, вглядываясь в фотографию отца.
Ей всегда иррационально мерещилось, что он прямо в глаза ей смотрит, подобно Джоконде. Глупость на самом деле. Просто ей очень хотелось, чтобы и правда смотрел, чтобы нашлась связь — вот такая, тонкой, мерцающей паутинкой, протянувшейся между бытием и небытием, но жизнь, к сожалению, была лишена чудес.
До отправления поезда было еще сорок минут, и Лара пила кофе, надеясь, что муть, вихрившаяся в голове и за грудиной, скоро исчезнет. Перемены в виде нового после ремонта цвета вокзальных стен мало защищали от воспоминаний. В мыслях облик зала ожиданий просто раздваивался на себя десятилетней давности и на себя нынешнего. Отличий находилось немного. Зато Лара изменилась кардинально.
