Ужасно, какой уязвимой она была в восемнадцать. Как боялась потратить лишние деньги на еду, потому что совершенно не представляла, во сколько ей обойдется незапланированно-ранний переезд в Москву. Деньги у нее уже были, но она прекрасно понимала, что тратить их стоит с осторожностью.
Сумма на счете, где копилась положенная Ларе после смерти отца пенсия, не могла впечатлить, но подстраховать в начале пути, дать ей возможности после восемнадцатилетия жить за свой счет — вполне, поэтому прогулка в банк манила перспективами самостоятельности.
Мать, ожидаемо, возражала, уверенная, что деньги Лара спустит за день — только дай волю. Про то, что лучше загодя купить билеты в Москву, она слушать не желала. Не верила, что Лара действительно поступит и переедет. Настаивала на учебе в Петербурге, разумеется, прекрасно понимая, что на другой город ее контроль распространить не удастся.
Спорить Лара устала. В один из будних дней, пока матери не было дома, нашла свою сберкнижку среди документов и сходила в банк. Сняла часть средств, на обратном пути, не удержавшись, купила одно летнее платье в качестве подарка себе же на выпуск из школы. Надеялась, что получится не рассказывать до самого отъезда — там бы уже хуже не стало.
На следующий день мать заметила пропажу сберкнижки и устроила скандал, едва Лара, вернувшаяся из школы с аттестатом, переступила порог. У нее, конечно, выработался иммунитет к подобным ссорам. Не впервые же. Роли разучены, интонации реплик отточены. Ругаться можно на автомате и даже как будто бы под анестезией. Лара стоически игнорировала и обидные слова, и безосновательные упреки.
Безразлично. Спустя столько лет — безразлично. А потом, потом мать сказала то, что сказала, и мир ненадолго покосился.
«Отца угробила, и меня теперь в могилу загнать хочешь!»
Попробуй Ларе эти слова бросить посторонний — она бы осадила. Жестко. На раз. Не почувствовав сомнений и боли, только удивилась бы абсурдности обвинения. Когда же эти слова прозвучали… Наполненные ледяной, застарелой, ядовито-выдержанной ненавистью — и маминым голосом, Лару, пусть и на мгновение, парализовало от боли. Очень короткая душевная смерть в тридцать секунд. Как хребет переломили.
Она даже не поверила сначала, что правда услышала то, что услышала. Да еще как. Понятно же, что не просто гневные слова, хотя и это оказалось бы страшно до ужаса: матери не могут так прицельно бить в душу собственного ребенка.
В раздавшихся словах не было пустой ярости. Отчетливо слышалось, что мать не раз и не два об этом думала. Даже раньше вслух говорила, Лара просто не связывала с собой те обычные для любых похорон и поминок причитания «Вот если бы он туда не пошел…»
Теперь-то Лара понимала, что вторую часть из трусости не произносили, подразумевая про себя одно: «Если бы не Лара, он остался бы дома». А тут… Мать была достаточно зла, чтобы совсем не контролировать свою ненависть, которую наверняка прятала даже от себя за удобными оправданиями.
Все вдруг встало на свои места. Этот тотальный деспотизм. Вечное недовольство, что бы Лара ни сделала и ни сказала. Бесконечная критика и сравнения с другими детьми. Лара прежде никак в толк взять не могла, что не так? А теперь поняла.
Как для нее было две мамы — та, что ее любила, пусть и сдержанно, строго, и та, что превратилась в холодную тираншу, лишившую их дом жизни; так и для ее матери существовало две дочери — маленькая послушная Лара и капризная девица, угробившая собственного отца.
Наверное, матери не хватало ни смелости, ни ума понять, что ее манера воспитания далека от правильной и любящей. Наверное, ей удобно было не замечать. Не понимать, почему она ведет себя так, как ведет. Винить во всем Лару — удобно. Безопасно для однажды потерпевшей кризис психики.
Зато Ларе достался, вероятно, отцовский ум. Неудобный. Критический. Способный считывать других людей. Пытливый. Такой, что и в экстренной ситуации не прячется за щитами психики. Лара видела все. Чувствовала все. Все понимала. Не могла слепо ненавидеть и тем хоть немного обезболить ту пытку, что представляла собой ее жизнь.
Она ведь столько раз после гибели отца прокручивала в голове это «если бы».
…если бы папа не пошел в магазин…
…если бы у парадной были люди…
…если бы утром он спокойно уехал на работу и успел бы в тот день взять под арест того, кто отдавал киллеру приказ…
…если бы не забегался, разрываясь между домом и службой, был бы он осторожнее? Успел бы заметить киллера и спастись? А если бы Лара посмотрела в окно пораньше?
Если… если… если…
С ума сводившие «если». Лара ночью спать ложилась и до звездочек в глазах представляла, как утром проснется, а все — дурной сон. Или хотя бы в том же вечере очнется и успеет сказать, что не надо ей никаких сладостей, и тем сумеет предупредить. Сбережет.
Матери Лара не ответила. Оборачиваться не стала. Не слушала больше продолжавший отповедь голос. Медленно направилась в прихожую. Накинула куртку, обулась, взяла в руки сумку, вышла из квартиры.
Любой боли есть предел. Она своего только что достигла. Пренебрежение, недовольство, ругань — она терпела и огрызалась по мере сил, но против сегодняшнего удара ей было нечего поставить. Только уйти и никогда не возвращаться. Такую жестокость не прощают.
Лара и не простила. Бродила по городу весь день, не зная, куда себя деть. Ей было не к кому пойти. Да и видеть людей, даже незнакомых, было тяжело, пусть ни рыдать, ни забиться в угол Лара не мечтала. Ее словно контузило. Полное равнодушие. Холодные, рациональные мысли.
Повезло, что успела снять деньги в банке. Хорошо, что основной комплект документов с собой: нужно прямо сегодня купить билет на поезд до Москвы. С утра, пока мать будет на работе, вернуться в квартиру и забрать вещи.
Острее всего стоял вопрос с жильем. Лара понимала, конечно, что очень невовремя ушла из дома. До появления списков поступивших на бюджет оставалась еще пара дней. До заселения в общежитие — целый месяц. Целый месяц нужно где-то жить. А если выяснится, что на бюджет она не поступила, то и после — жить, а еще работать.
По всему выходило, что в Петербурге будет проще. Родной город, цены на съем жилья ниже, случись что — наступит на горло и попросит знакомых о помощи, но… Лара просто не могла остаться.
Невыносимо. Девять лет в аду, из которого не имеешь права вырваться. Хватит с нее.
Глава 21
Ожидаемый рабочий аврал начался еще с утра понедельника, и к среде Дима, уже с трудом разминавший затекшие от беспрестанного сидения за столом мышцы шейно-плечевого отдела, сомневался, что разгрести завалы удастся раньше чем через неделю-две. Как раз к наступлению командировки в Минск. Зашибись.
Раздражало, что все идет не по плану и нагрузка бешенная не оттого, что попались действительно сложные, головоломательные задачи, которые он так любил решать, а просто по совокупности чужих косяков. Доверитель утаил информацию, органы задержали нужные документы, парочку заседаний поставили очень невовремя, где-то кто-то пропустил дедлайны — и пожалуйста. Типичная история, но бесит.
Откинувшись в кресле, Дима прикрыл глаза. Вечер уже, но домой ему явно не скоро. Лучшее из доступного на сегодня: прогуляться за кофе — и назад, в объятия рабочего кресла. Лехе, умчавшемуся на другой конец Москвы выбивать нужные еще вчера справки, он теперь немного завидовал: тот хотя бы подвигается нормально и свет белый увидит.
Дима же от бумажек даже в выходные не отрывался. Отдыхать не получалось. Слонялся по дому, пытался придумать себе досуг, но энтузиазма не возникло ни от одной идеи. Ожидания и реальность разочаровывающе не совпали: тело ждало определенных физических нагрузок, а не одиноких шатаний по культурно-массовым мероприятиям.
Новых встреч Лара пока не назначала и вообще не появлялась в соцсетях — Дима видел, что с того четверга не заходила. Думал даже позвонить, узнать, все ли нормально, но сам себя одернул. У них отношения иного рода. Никто никому не звонит просто так и не спрашивает, как дела. Диссонанс в порывах и обязательствах, конечно, был неприятный.
