Но то, как он смотрит именно на эту часть моего тела, как прикасается к ней — осторожно ведёт костяшками пальцев, как реагирует, когда стягивает лямки и отгибает чашки купальника вниз, даже как цедит что-то неразборчивое сквозь зубы заставляет думать, что всё-таки дело в них.
— Это было слишком давно, чтобы помнить все.
— Сиськи у тебя и правда замечательные, — откликается Пашка, проигнорировав мое поддразнивание. — Я скучал по тебе милая, дынька.
Он говорит это, а потом прикасается к груди всей поверхностью языка, заключая в плен горячего рта.
— Дурак, — успеваю сказать, прежде чем задохнуться от ощущений.
— И по тебе,- продолжает Буров, удерживая меня за спину. — Я такой дурак, Катька.
Паша наконец отрывается от груди, но целует живот ещё и ещё, спускаясь ниже, задевая ямку пупка, и замирает чуть ниже.
— Буров, раздевайся — требую я, балансируя на грани реальности.
Я уже и забыла с чего все началось. Что я хотела узнать, спросить и ещё сказать ему. Все ноет и просит продолжения.
— Сначала извинения, да, Ветрова? — говорит Пашка, стянув футболку, но остановившись взявшись за пуговицу на поясе. Он не снимает брюк, а тянется ко мне.
— Пожалуйста, не порти ничего!
Он не портит, а двигает меня на край, присаживается, а потом укладывает мои ноги на свои широких плечах.
— Не буду.
— А если после я не захочу ничего? — интересуюсь я, глядя на то, как он покрывает поцелуями внутреннюю сторону бедер.
— Я расстроюсь, но уверен, что переживу этот час.
— Самодовольный!..
Только когда его рот, захватывает мои губы, а язык кружит вокруг них, медленно очерчивая полумесяцы, я теряю голову, вздрагивая и одновременно дергаясь от острого ощущения.
— Паш, Паш, Паш! Паша!!!
Первый раз я произношу его имя быстро, но спустя целую вечность. В какой-то момент стало казаться, что я не кончу никогда. А потом с силой. В крике. Разрядка пришла неожиданно. Удовольствие затопило сознание и уж не знаю сколько я не видела ничего кроме тысячи звёзд.
— Катюха! — шумно выдыхает Буров мне на ухо, поднявшись и оказавшись во мне. — Котёнок!
Его плечи усыпаны мурашками. На них алеют полосы после мои ногтей. Они бугрятся от напрягшихся мышц, когда он подхватывает меня на руки, приподнимает и возвращает на место.
Новая волна удовольствия захватывает мозг уже не так стремительно и остро, как прежняя, несмотря на напор и пыл.
Я хоть и скачу на этом жеребце, но поглощена очень нежной и неторопливой волной, распространяющейся и распространяющейся по телу.
Она набирает скорость и вспыхивает, когда Пашка вновь добирается до груди, когда сжимает ее губами и чиркает языком по самой ее вершине.
— Да, Паш! Да-да-да!.. Паш, ещё! Ещё, пожалуйста! Не останавливайся! Пожалуйста!
Я, как в бреду повторяю это "пожалуйста", заключённая в плен его рук, частого дыхания и стука сердца.
— Ты не хочешь рассказывать мне о ребенке, правда? — спрашиваю я, когда страсти улеглись немного.
Я черчу по его груди пальцами. Не поднимаю головы, чтобы посмотреть в глаза. Я не уверена, что мое тело принадлежит мне, находясь в захватившей его неге.
— Просто неприятные воспоминания, а ещё стыдно, — отвечает Пашка, но не нехотя.
Просто. Буднично. Спокойно.
— Стыдно?
— Да. У нас дурость, видимо, семейная черта.
Я делаю усилием, чтобы поднять себя. Возвышаюсь, но ненадолго. Я упираюсь подбородком в его грудь.
— Я удочерил девочку, потому что сестра отказалась от нее, оставив при больнице.
— Что?
Он делает такое характерное движение глазами и веками, что, мол, да, ты не ослышалась.
— Я долго не знал о ее беременности. Мы ведь больше созванивались с ней, а на камере живот не сильно то разглядишь. Перед этим она приезжала, но то были первые месяцы и набор веса не был критичным. Да и что я стану допытываться до нее: почему она поправилась в очередной раз?
— А мама? Она не заметила ничего странного?
Она всё-таки двоих детей родила.
— Говорит, что нет. Говорила.
Пашка чешет щеку.
— Может врёт, — говорит он, вновь принявшись гладить меня. — Боится теперь признаваться, что скрыла от меня это.
— Почему она не сделала ничего, если не хотела этого ребенка?
Вариантов на самом деле немного.
— Надеялась на то, что профессор одумается и бросит жену, а он сломал систему и рассказал ей все и та простила.
Вопрос в том, а сколько продержится такой брак? Понятно, что она отомстила всем. Но разве это жизнь — жить и ненавидеть всей душой из-за пресловутого "кондуктора*"?
— А бросила зачем?
— Потому что пообещала ему это.
Я открываю рот, чтобы сказать что я думаю по этому поводу, но возмущение от всего сказанного внутри так велико, что я не могу сказать ничего. Просто хватаю ртом воздух.
— Сколько ей лет, Паш? — спрашиваю я, поднимаясь с кровати.
Надо сделать глоток воды, чтобы не выглядеть, как наивная балда, впервые узнавшая, что мир не совершенен и даже больше — уродлив во всем, что касается людей.
— Ей двадцать, Кать, — отвечает Пашка, когда я возвращаюсь со стаканом воды.
Он смотрит на меня сначала с недовольством, а потом и с любопытством. Наверное, думает о том, где я взяла халат, а потом, что он отлично сидит на мне. Я знаю о чем думает этот образец мужественности и потому не спешу подходить к нему. Иначе, будем кувыркаться всю ночь.
— Не спеши осуждать.
— Я не осуждаю, — говорю я и не кривлю душой. — Просто не понимаю.
До меня не доходит, как можно быть настолько жестокой к маленькому и беззащитному существу, который является частью тебя и это при том, что у самой Маши было все, что можно только пожелать.
— Врачи говорят о послеродовой депрессии, а она может выражаться самыми неожиданным образом.
Моя бровь приподнимается, но после примера с оставлением в мусорном баке и попыткой смыва в унитаз поезда, она опускается обратно.
— Радует, что она решилась обратиться к специалисту.
— Технически, это не совсем так, — отвечает Пашка, подползая ко мне. — Диагноз поставили дистанционно.
До меня очень медленно доходит. Но когда это происходит, мое сердце сжимается от жалости. По всему выходит, что Софья все это время не видела свою мать.
— Буров, пожалуйста, скажи, что я ошибаюсь! — говорю я, глядя на него сверху-вниз. — Маша видела свою дочь и пытается понять в чем дело!
Он смотрит на меня и не отвечает ничего.
— Все изменится когда-нибудь, Катюш.
— А если нет?
Он переворачивается на спину и, кажется, заглядывает мне под халат. Поэтому мне приходится присесть рядом с ним. Иначе, меня стошнит от собственной испорченности.
— Я не верну ее обратно, если ты об этом, Ветрова. Вырастим. Воспитаем. Выучим.
Я не об этом, а о том, что у ребенка должна быть мать, особенно, с таким отцом как пропитанный маскулинностью Пашка. Но я не говорю ему об этом. Выйдет как-то так, словно я заинтересована в этом, а у нас после всего был только секс с не совсем трезвой мной.
— Буров, ты такой идиот, — произношу я, проводя по его щеке. — Хочу, чтобы ты познакомил меня с Буровой-младшей.
— Правда?
Я киваю.
— Да. Ради знакомства с твоей племянницей я готова вернуться обратно в страну.
— Можно обойтись и без этого.
Всё-таки я права в том, что хмель не выветрился из меня до конца. Я как-то быстро перескакиваю из одного состояния в другое. Вот и сейчас я близка к тому что обидеться на него.
Это вообще что значит?
Не обязательно знакомиться с важной частью его жизни? Почему?
— Можно дождаться утра, дать Вере Павловне выходной с возможностью поплавать в бассейне, а самим потешкаться с плюшкой.
Забавное прозвище и слово не смогли затмить смысла первой части предложения.
— Ты правда привез на остров двухмесячного ребёнка? — спросила я, глядя в его перевернутое лицо. — Не пошутил?
Ну какой там пошутил?
