— Правда?
Ещё никогда не видела его таким уязвимым, а ещё уставшим и слабым, хотя, насчёт последнего... Это не точно.
— Да. Она уже подходила ко мне сегодня и интересовалась, а счастливы ли мы втроём?
Вижу, как его отпускает немного.
— А ты повелась! Как дура!
Смородину не заткнуть. Она продолжает вещать с лестницы. Вернее, играть в спектакле…
— Господи, видела бы ты свое лицо! — продолжает орать Смородина, но приблизиться не спешит. — Паш, мы ведь договаривались с тобой!
Буров вновь превращается в тучу. Его светлые глаза мечут молнии, лицо темнеет, а мышцы напрягаются так, что кажется, он становится больше, как минимум вдвое
— Никаких мужиков и баб в доме! Выстави ее за дверь!
— Разберись со своими женщинами, — говорю я, стараясь игнорировать присутствие Смородиной, ее слова и свои собственные мысли.
Мне стоит думать о том, как Яна нашла меня, а не о том, как одновременно эти двое появились на острове и уж тем более не о том, что она говорит.
— Не слушай ее, пожалуйста, — просит Пашка, дотрагиваясь до моих плеч. — Между нами нет ничего.
— Ничего кроме ребенка!
Если она врёт, то зачем делает это? Только из-за характера? Только из-за желания поквитаться за то, что забрали ее? За то, что ей предпочли другого?
— Она хочет поссорить нас, — говорит Пашка, а сам скрипит зубами.
Я знаю какой он в ярости и очень-очень и очень не завидую Яне.
— Тогда мне надо уйти отсюда, — говорю я, смахивая вдруг набежавшие слезы. — Не вздумай провожать меня.
Не знаю откуда взялась влага в уголках глаз. Может это подсознание балует. Но я на самом деле больше рада этому вечеру, чем расстроена ему.
Конечно я не прочь вернуться на несколько минут назад, чтобы передумать идти к нему в дом.
Но если бы этого не случилось, возможно, у Янки получилось бы реализовать куда более изощренный сценарий.
— До двери то можно? — осведомляется Пашка, взяв меня за локоть. — Ян, тебе бы лучше исчезнуть, когда я вернусь!
Можно конечно, но я бы на его месте не оставила своего ребенка рядом с этими двумя даже на тридцать секунд.
Няня, преследуя свои цели, даже не намекнула о чужом человеке в доме.
Что такого ей могла предложить Янка, кроме денег? Хотя, что это я? Некоторым не нужно ничего кроме них.
— Не злись, Буров, — говорю я, стараясь поддержать его немного. — Это всего лишь закон отложенной справедливости.
Он не улыбается, глядя на меня. Я не уверена, а знаю, что он сожалеет о том дне, когда познакомился со Смородиной. Годы бесшабашной молодости прошли, Пашка повзрослел, а кто-то так и остался там.
— Старайся воспринимать это философски.
— Легко тебе говорить, Ветрова. Это ты идёшь спать, а мне разбираться с двумя бабами. Но я понял тебя — за эгоизм надо платить.
У Бурова и правда сложный день сегодня и вряд ли он закончится через пару минут. Или, нет?
— Сделай для меня кое-что? — просит Пашка, прежде чем отпустить меня за дверь.
— Что?
Я одной ногой на траве, а другой ещё стою на мраморной плите его двухэтажного дома из камня, металла и стекла.
— Кое-что, что заставит поверить мне окончательно, а заодно не даст смыться куда-нибудь.
— Буров, ты наглец!
Я смотрю ему вслед и слишком поздно понимаю, что он задумал. Мне уже не отказаться и не сбежать. Да я бы и не сделала этого, потому что какая разница чьи именно дети, если ты желаешь им добра?
— Присмотри за Софьей пару часиков — говорит Буров, возвращаясь с одеялом в руках. — Кать, пожалуйста.
У меня нет ни единого аргумента против того, что он предлагает мне. Но я в шоке от того, как все повернулось. Я хотела побыть счастливой на несколько мгновений в его руках.
— Не хочу разбудить. Не хочу напугать. Хочу, чтобы она была под присмотром пока я разбираюсь с нянькой и со Смородиной.
— Паш! Ты в своем репертуаре, черти тебя подери!
— Всего пару часов, — говорит этот великовозрастный детина, поправляя соску в складках одеяла. — За это время ничего не случится.
С момента, как в моих руках оказалась крохотная девочка, мне стало плевать на то, что там хочет Смородина или нянька.
Куда больше меня волнует то, что будет, если малышка вдруг проснется.
А что если у меня не получится справиться с ней, как с племянниками в свое время?
— Осталось совсем чуть-чуть, — повторяю я вновь и вновь пока иду до дома. — Чуть-чуть.
Лялька не отвечает мне, конечно. Она спит всю дорогу до моего дома. Что очень даже радует и обнадёживает. Но она открывает глаза стоит моим ключам провалиться в темную траву.
— Привет, — говорю я, присев и практически тут же замерев.
Пашка — тот ещё клоун и надо признать, что я туда же! Как можно было?!. Я бы не смогла отдать ему младенца, даже если бы доверяла ему на все двести пятьдесят процентов, а он отдал и даже не подумал, что я могла измениться за эти годы.
— Ты только не плачь. Я Катя и не сделаю тебе ничего плохого.
Кроха смотрит на меня светлыми глазами и не делает ничего. Может быть она ещё спит — читала что такое возможно, а может её заинтересовала перепуганная тетка в моем лице.
— Твой...
Я буксую, не зная кем называется Буров, когда берет ее на руки. По идее, Софья приходится ему племянницей, а по-человечески Пашка, удочеривший девочку, приходится ей отцом. Буров так и не ответил мне, что будет, если Машка решит забрать девочку обратно. Но, если нет, то он должен называть себя папкой.
— Паша попросил меня побыть вместе с тобой пока он разбирается с ушлыми тётками.
Я нахожу ключи, не переставая ворковать при этом.
— Почему "ушлыми"? — спрашиваю я, занося кроху к себе в дом.
Он теперь кажется мне совсем маленьким. Кажется, что он совсем не приспособлен для детей. Но ведь как-то живут люди в однушке с детьми?
— Потому что они видят в нем способ поправить свое финансовое положение.
Насчёт Смородиной... С ней все иначе, но не объяснять же мне, что Янка оказалась избалована беззаботной жизнью и вседозволенностью, что теперь спешит вернуть те времена во, чтобы то ни стало. Потому что Буров не то терпел, не то позволял, открывая для себя новые горизонты и проверяя подходят они ему или нет.
— Он говорит, что мне удаются мимолётные знакомства, а сам? — говорю я, укладывая Софью на кровать.
Она смотрится словно жемчужина, упавшая в бурную растительность джунглей и ее светлая кожа, одежда и плед с перламутровым отливом лишь усиливают это впечатление.
— Ему не удается познакомиться ни с кем стоящим — говорю я, включая вентилятор вместе кондиционера. — Он всегда покупается на большую грудь и смазливое личико.
Я сажусь на кровать, раскрывая одеяло в которое закутана девочка. На улице чуть лучше, чем дома, но везде душно. Кондиционеры помогают, но не в конкретном случае. Я боюсь простудить ее.
— Ты такая славная бусинка, — говорю я, наклоняясь к ее тёплому и такому сладко пахнущему телу. — Даже ягодка.
Девочка кряхтит и у меня что-то замирает внутри.
— А где твоя соска, милая? — спрашиваю я, пройдясь взглядом по ее вещам. — Ты же не хочешь пить или, да?
Жаль, что младенцы не говорят и не подают универсальные знаки для всех "кричу потому что попу щиплет" или, "поднимаю ручки потому что хочу на руки".
Они же просто кричат, если что не так и пойми сам, что к чему у этого хрупкого организма.
Я ищу соску и нахожу ее на пороге. Лялька хнычет позади. Ее "игрушка" лежит в траве. Там же, где недавно валялись ключи.
— Нашла! — восклицаю я, приближаясь к кровати. — Сейчас помою, прокипячу и она вновь будет как новенькая.
Я замечаю кое-что. Но мне определенно кажется. Это сродни вере в чудо — мол, вот этот ребенок как-то по-особенному хорошо реагирует на меня.
Но это правда так.
Пока я ношусь с кухонной утварью, водой, газовой конфоркой и баллончиком от нее, Софья хнычет и начинает плакать, но когда я приближаюсь, она перестает это делать и смотрит на меня.
