— Ты слышишь какой он внимательный, пуговка? — шепчу я, наклонившись к молочной девчушке. — Ищи себе такого же мужика, но с более стабильными настройками верности.
— Я всю ночь оббивал пороги у местных законников. Они привычные к местному климату, а с меня сто потов сошло.
С кровати, на которой я укладываю ребенка и на которую ложусь сама видно все, что происходит в душе. Я вижу, как моется почти что Геракл. Это отдельный восторг смотреть как играют мышцы его тела и осознавать, что я могу делать это сколько угодно долго, не стыдясь и не боясь быть застигнутой врасплох.
— Настраиваешь против меня ребенка, — замечает мужчина, привязывая полотенце вокруг бедер. — Так, Ветрова, поднимайся и пошли под воду.
Нельзя быть таким красивым и притягательным.
Раньше к этому предложению прибавлялось "почти что идеальным". Слово "почти" появлялось редко, потому что Буров ругался по особенным поводам и хамил людям, кстати, тоже не от хорошего расположения духа.
— Я буду тебя... трогать за всякие разные места
Я смеюсь. Нет. Хохочу! Как он поймал мой взгляд, как взглянул на ребенка, как вывернулся!
— Не-а. Ты профукал свой шанс, Паш. Времени осталось на переодеться и на позавтракать.
— А что потом?
Он укладывается на кровать, а потом и мне на бедро, создав манеж из наших тел одной прикольной девчульке.
— В храм. На медитацию.
— Фокус с "выкупить твое время" уже не пройдет?
Так он делал в далёком прошлом, отменяя записи других клиентов. Но сейчас то не работа, а отдых.
— Нет. Так что вставай. Одевайся. Заодно рассказывай, как все прошло ночью? Почему ты шлялся по участкам? Вновь вытаскивал свою Смородину?
— Нет. Наоборот пытался притопить да посильнее.
Тон Пашки не выражает ничего, когда он говорит о Смородиной, что немного успокаивает меня вместе с тем, что Буров не игнорирует мой выпад по поводу Яны.
— С ней давно покончено, Кать. Я не шучу. Не было и дня, чтобы я не пожалел о том решении помочь ей.
Он смотрит мне в глаза прямо и уверенно.
Я же киваю, спустя несколько секунд молчания. Пусть говорит, но о чем-нибудь другом.
— Она решила пойти старыми козырями — заявила, что пришла ко мне за наркотиками. А здесь с этим не шутят. Благо, что здесь есть взбешенный Прохорцев, которому нафиг не нужны скандалы.
— Как он не попросил тебя выселиться отсюда? — любопытствую я, продолжая любоваться красивым мужиком, облачающимся в одежду.
— А ты бы этого хотела?
— Ну-у-у, больше нет, чем да, — говорю и тут же быстро переключаюсь на другое, чтобы он не стал копаться в моем ответе. — Что-то не похоже, чтобы они лютовали.
Оглядываюсь по сторонам, хотя, это излишне. Я не заметила ничего с первых минут своего нахождения здесь. Не увижу и сейчас. Вокруг порядок и все дышит кристальной чистотой.
— А ты спроси почему взбесился Прохорцев?
— советует Пашка, одергивая футболку. — Я, кстати, готов.
— Ну и почему? — вопрошаю я, дав ещё немного подергать себя за волосы.
У меня есть смутные подозрения, что здесь не обошлось без Томки. Я так и не поборола неприязнь к ней. Кое-что всё-таки осталось.
— Потому что не без помощи его благоверной Смородина нашла меня и тебя, а держала бы язык за зубами, как этого требует устав гостиничного комплекса, то и не было ничего.
О! Они с Томкой выходят подруги. Надо же!
— Странно, что она не поселилась здесь, — говорю я, отворачиваясь, чтобы поправить простынь. — Просто повезло, что нет мест?
Буров молчит, а когда я поворачиваюсь к нему, то натыкаюсь на его мрачный взгляд и сжатые в кулаки пальцы в карманах брюк.
— Что?
— Ты отвернулась, а я подумал, что у нас действительно был лишь секс.
Он приближается ко мне и, глядя прямо в глаза, развязывает простынь, разводя ее концы в сторону.
— Но ведь был он, так ведь? Не было признаний и прочей сентиментальщины.
Я лукавлю конечно, но так требует моя уязвленная, усомнившаяся в собственной неотразимости Венера. Ну, как он мог спать с этой дрянью после всего? После того, как узнал, что она ахалась на стороне, удовлетворяя свой "горячий нрав". После того, как он узнал, что Смородина бывшая порно актриса? После того, как ее поимел весь мир?
— Правда? — уточняет Паша, затягивая на мне ткань.
— Да.
— Я тебя люблю, — говорит он мне в губы — и жутко скучал по тебе, даже сейчас не хочу отпускать тебя никуда, потому что…
— Не надо!
Я отклоняюсь от поцелуя. В груди вздрагивает и щемит что-то после его слов. Я же не хочу отвечать согласием. Ведь поцелуй — это своеобразное согласие. Так было у римлян и происходит до сих пор.
— Кать?
— Паш, не надо! Пожалуйста!..
— Послушай!
Пашка не отпускает меня. Я чувствую что напрягаюсь и готова сказать, что всё! Это был последний разговор, встреча, касание, близость. Но все проще.
— Я готов подождать сколько угодно.
— Даже, если мой ответ "я не знаю, а смогу ли простить тебя"?
— Да. Я готов просить прощения вечность. Каждый день.
Я фыркаю. Буров говорит, как один очень классный дракон из очень любимой мной книги. Его слова выглядят позерством, потому что только драконы живут вечность.
— А что с няней? — спрашиваю я, развернувшись на пятках и сделав несколько шагов по направлению к выходу.
Я уйду, как только узнаю все, что меня интересует.
— Ты оказалась права. Она была замешана в этом. Хоть и не призналась ни в чем.
Взгляд Бурова отдает неприязнью и даже брезгливостью.
— Если бы призналась, что взяла от Смородиной деньги, я бы понял. Если бы объяснила зачем. Нужны на лечение. Для операции. На учебу. Да на что угодно! Я бы правда понял. А так… Пусть летит в свой Звенигород с волчьим билетом.
Моя бровь приподнимается. Как он понял это? Положился на мое слово? Ну так у няни и правда не было шансов на то, чтобы попасть к нему в постель. Признаю. Но по секрету. Женщина, мягко говоря, не во вкусе Паши. А я знаю что говорю.
— Я не об этом говорила, а о том, что она хочет спать с тобой, — говорю я, зависнув на пороге.
— Я понял тебя, — отвечает Пашка, а сам подхватывает малую на руки. — Догнал, чем ты руководствовалась в этом выводе.
— Чем же?
Блин! Я и сама не хочу уходить, но надо. Вторая половина моего существа желает уйти, чтобы погрузиться в себя и понять, что же я творю, почему и…
Но другая часть очень любопытная и такая слабая. Она умиляется этому "масику" весом за центнер с хрупким существом на руках.
— Я эгоист, так? Пойдем, я переодену эту сыкульку и пойдем завтракать! Ты пойдешь?
Вряд ли. Иначе, опоздаю. А я ужас, как не люблю подводить людей. Все никак не выкину из головы тех, у кого отменила консультации в Москве.
— Я эгоист, по-твоему, — продолжает Пашка, очень ловко освобождая кроху от одежды и позволяя ей похлопать себя по улицу. — Я притащил ребенка на другой конец глобуса, чтобы похвастать и разжалобить тебя и ты была им.
Он отдает мне свёрнутый памперс, говоря куда можно утилизировать его и пока я отношу его, Пашка возится с салфетками, присыпкой, песочником и крохотной косынкой.
— Как это у тебя получается? — спрашиваю я, любуясь и умиляясь маленькой красотке. — Ты же великан с ручищами, как у экскаватора!
— Опыт. Его ведь не пропьешь! Машку пеленал, а Софой даже проще. Держи!
Пашка отдает мне голопяточницу, ведёт меня на уже знакомую кухню и занимается бутылками.
— Ты тоже была эгоисткой, когда захотела увидеть ее ночью, но я видел, что тебе стало стыдно. Да, Ветрова. Я знаю, когда тебе стыдно. Пока тусовался в участке, пока ждал Прохорцева и звонка местной версии меня "в законе", у меня было время поразмышлять обо всем и подумать о том, что ты сказала. Ты бы не притащила Софью ко мне и запретила бы шарахаться по дому ночью. Плевать бы тебе было на то, что ты не мама. Я ведь нанимал тебя не для себя, а для нее. Так бы ты думала?
