миру.
Она любила саму мысль о жизни.
Она была моей половинкой. Частью моей души, моим истинным светом.
И этот свет отобрали. Втоптали в грязь, осквернили и предали страшным мукам.
«Скорби и искушения полезны человеку», и Господь посылает их нам, «Чтобы научить нас, что желающему спастись невозможно прожить без скорбей и искушений»
(Деяния 14:22).
Видимо, я оказался слишком слаб, чтобы нести бремя прислужника Господа. Я не смог выдержать эти тяжкие испытания. Не смог простить. Не смог терпеть.
При жизни убийц моей сестры не настиг человеческий закон и суд. И я не смог вынести слёз и седины матушки и отца, что постарели за день сразу на тысячу лет.
Девять лет прошло, как я потерял сестру-близнеца, но мне кажется, будто моё сердце тогда остановилось и больше не забьётся. Душа до сих пор громко плачет.
Я не считаю себя сильно умным. Но и дураком себя не считаю. Я знаю, что я очень грешен. И знаю, что до меня обязательно дойдёт Высший закон, когда закончится мой путь.
Поверь – когда в нас подлых мыслей нет,
Нам ничего не следует бояться.
Зло ближнему – вот где источник бед,
Оно и сбросит в пропасть, может статься*.
Вернувшись в камеру, замечаю, что сокамерники умолкли и замерли.
– Данте, а не подохерел ли ты? – рычит один из них.
Поднимаю одну бровь и спокойно спрашиваю:
– Какие-то проблемы?
– Это ты создаёшь проблемы, – цедит зек.
– Я их решаю, – отвечаю резко. – Если ты решил стать проблемой, то я быстро решу этот вопрос.
– Ты в уши мне говно не лей. Пацаны видели, как ты отметелил Волка! Менты всех нас отправят по карцерам, но сначала из каждого сделают такую же отбивную! И запрут камеру! Больше не будет свободных прогулочек! Будем сидеть в этой кануре, как и остальные! Пацаны тебе спасибо точно не скажут!
Ставлю руки на стол и склоняюсь к зеку. Смотрю в его злые глаза и произношу:
– А ты что, в штаны уже от страха наложил?
Мужик поднимается со скрипучего стула.
– Данте, я тебя уважаю, но в последнее время ты переходишь всякие границы. Решил гниде пасть сломать – сломай. Но сделай всё так, чтобы никто не задавал вопросов. Здесь тебе не бойцовский клуб. Здесь тюрьма. Сегодня тебя никто не сдаст. Но и покрывать никто не станет. Ответишь за Волка сам.
– Их нежит небо, Или травит ад?** – усмехаюсь я. – Мне плевать на чьё-либо мнение.
Оглядываю всех мёртвым взглядом и говорю предельно просто и понятно:
– Для меня важна светлая память сестры, и никто из вас ублюдков не смеет её касаться. Любой, кто вякнет о ней – сдохнет в луже собственной крови с распоротым брюхом.
Ярость вновь пронизывает мои внутренности, пылая знакомым огнём, который уничтожил почти всё светлое во мне, превратив душу в выжженную землю.
– Ты псих, Данте, – с жалостливой ненавистью произносит зек. – Ты здесь не просидишь и десятка лет, как тебя кончат.
Я смеюсь на его слова и говорю цитатой:
– Я не был мертв, и жив я не был тоже.*** Поэтому… я буду только рад…
– Ты уже всех заебал своей одой! – рявкает другой зек.
– Ода – это торжественная песня. «Божественная комедия» Алигьери – это поэма.
Зек сплюнул.
Возможно, сейчас в камере произошла бы драка.
Но вмешался случай.
В камеру входит надзиратель и бросает небрежно:
– Данилов! На выход! К тебе посетитель!
Бросаю предупреждающий взгляд на сокамерников и следую за надзирателем.
Перед выходом из блока, он надевает на меня наручники и ведёт в зал свиданий.
Кто мог ко мне прийти – не знаю.
Для приезда матушки и отца – слишком рано. Мне позволено видеться с ними лишь раз в месяц.
Кроме них я никого не жду. И никто не придёт.
После обвинения в убийстве, от меня отвернулись все – церковь, друзья, родственники. Остались только мать да отец.
Меня привели в серое, безликое помещение.
Занял место на неудобном твёрдом стуле.
Охранник перестегнул на мне наручники – приковал их к столу.
Да, особо опасные преступники не имеют возможности нормально общаться с гостями.
Охранник вышел, оставив меня одного.
Это что-то новенькое.
Охрана никогда не покидает комнату свидания. Один всегда стоит на посту.
Я замер, ожидая дальнейшего развития событий. Ждать пришлось недолго.
Открылась дверь напротив и в помещение вошёл незнакомец.
Высокий незнакомец. Его крупная фигура облачена во всё чёрное от кончиков элегантных туфель до идеально скроенного костюма, подчёркивающего широкие плечи.
На крепком запястье – дорогие часы.
Этот человек не выглядел представителем закона. Это был не адвокат. Не прокурор, не мент, даже не судья.
Он выглядел как человек, прекрасно знающий, что такое криминал.
Он выглядел как криминальный авторитет.
Он без спешки опустился на стул напротив, внимательно глядя мне в глаза.
Его лицо – жёсткое. Взгляд – суровый, тяжёлый.
Я не спешил задавать вопросы и узнавать, кто он и какого хера ему от меня понадобилось.
Мужчина заговорил первым:
– Здравствуй, Денис. Или лучше, Данте? Ты меня пока не знаешь. Моё имя – Шведов Олег Викторович. Можешь обращаться ко мне просто Швед.
– И что понадобилось просто Шведу от заключённого? – хмыкаю я.
Уголки губ его дёрнулись, и он ответил:
– Хочу заполучить тебя в свою команду, Данте. С тебя – беспрекословное выполнение моих приказов. С меня – свобода, деньги и новая жизнь. Что скажешь?
– Скажу, что ты знаешь, где выход, Швед, – отвечаю ему с кривой усмешкой.
– Знаю. И хочу, чтобы ты тоже оказался на той стороне, – произносит он. – Я наслышан о тебе. Кое-кто мне рассказал, что в тюрьме оказался человек, которому здесь не место. Я прочитал твоё дело…
Я стиснул зубы и сжал руки в кулаки. Но Швед проигнорировал мою ярость. Он продолжил:
– Тебе нечего терять. По твоим глазам вижу. Но что бы сказала твоя сестра, Данте?
– Умолкни, – прорычал я.
– Хорошо, – пожимает он плечами. – Тебе плевать на себя. А что насчёт твоих несчастных родителей?
– Слушай, отвали, – говорю ему злобно.
– Ты ведь не в курсе, что твоим отцу и матери пришлось сменить место жительства? Тебе никто не рассказал, что их затравили соседи? Что подростки забрасывали и исписывали их дом, забор… нехорошими словами?
Я не позволил ни единому движению выдать, насколько сильно его слова сковали мне горло.
Матушка словом не обмолвилась об этом.
Но правду ли говорит этот Швед?
– Спроси сам, когда они приедут к тебе, – говорит он, глядя мне в глаза.
Я прищурился, глядя на него, и сжал крепче
