приключение, начавшееся на фабричной проходной. Он задержал взгляд на моем пропуске, а я уставилась ему в лицо – и с трудом отвела взгляд.
Была ли я наивна или, быть может, недостаточно внимательна, хотя уборщице полагается обладать острым глазом? Мне ли не знать, что есть ящики, закрыть которые не так легко, как открыть?
Мы сошлись, уборщица и охранник, чем не пара? Любовь вырастает из любого сора, вот и наш роман расцвел на мусорной куче. За день я наметала груды пыли и ниток, гремела металлическим совком, ходя по цехам. Я виляла шваброй как лисьим хвостом, но так и не научилась заметать следы. А следы вели в чулан, где хранился инвентарь и форменная одежда, которую мы носили – я черный халат, он синюю рубашку с нашивками.
Я садилась на груду ветоши, поспешно раздеваясь, а оставленная у двери швабра несла караул, как ружье постового. Ткачихи переглядывались и шушукались, завидев меня, охранники подмигивали, спрашивая, сколько стоит номер люкс в моем чулане, и негоже привечать одного, когда вокруг столько желающих.
Любовь отобрала у меня гордость – последнюю защиту, что дается женщине от природы, как когти кошке или иглы ежу. Я ослепла и оглохла, прячась по чуланам и торопливо застегивая халат, чтобы выскользнуть вслед за ним.
Узнав, что беременна, я подошла к нему вечером, в конце смены, сжимая полоску с тестом в кулаке. Он стоял у турникета, раскладывая пропуска. Пока я ждала за углом, ладонь вспотела, полоска смялась и расплылась, и на ней уже ничего нельзя было разобрать. Дневная смена прошла, последние – толстые поварихи с судками в руках – бочком протиснулись через турникет.
– Привет, – он взглянул на меня, оторвавшись от стопки пропусков. – Хорошо, что пришла. Надо поговорить.
Я не почуяла подвоха. Не только зрение и слух мне отказали, нюх тоже подвел.
– Знаешь, – он потер нос. – Я тут подумал… Ты больше не приходи. Потрахались и хватит… Мы… это… как говорится, – он щелкнул пальцами, подбирая слово. – Не подходим друг другу, вот.
Он нашел это слово, радостно выдохнув, а я, наоборот, позабыла все, что хотела сказать, и молчала, комкая полоску в кулаке. Словно догадываясь, что в ладони моей бомба и ее нужно обезвредить, он взял меня за руки, разжав ладони.
– Понимаешь, – мотнув головой, он отбросил челку со лба, начиная драку, в которой ему никто не даст сдачи. – У меня жена через дорогу работает.
– Жена? – переспросила я растерянно. – Ты что, женат?
– Еще как, – он задорно улыбнулся. – А тут про нас болтать начали. На фабрике не бабы, а злыдни. Какая-нибудь возьмет и жене настучит. А она у меня, знаешь, та еще стерва. Подкараулит тебя и кислотой в лицо плеснет.
Он округлил глаза, думая испугать меня. Получилось нестрашно, но я чувствовала, как обмякает мое лицо, расползается слезливой гримасой. Я опустила кулак, которым могла разбить ему нос, как в настоящей мужской драке. Я разжала ладонь, которой могла наотмашь ударить его по лицу, как делают гордые женщины. Смятая полоска с двумя черточками упала нам под ноги. Мы оба переступили через нее, а потом ночная уборщица смела шваброй, загнав в металлический совок, полный мусора, собранного по цехам.
Соседке по комнате в общежитии я сказала, что увольняюсь, и она похвалила меня за гордость. Но я не была гордой. Я оказалась слишком тяжелой для легких историй, которые начинаются в фабричных подсобках. Я лежала у всех на пути как валун, но ни ревнивая жена моего любовника, которая уже заготовила пузырек с кислотой, ни злые ткачихи, чьи языки вращались не хуже веретен на их станках, не смогли перешагнуть через меня. Что оставалось делать ему, слабому, не умевшему драться охраннику, проверяющему пропуска на ткацкой фабрике? Ему пришлось пнуть меня, как поступил бы любой на его месте.
Я помню клеенчатый холод топчана, лампу, вспыхнувшую надо мной горячечным светом, лоток с грудой акушерских щипцов.
Тетка, сидевшая на кресле до меня, тяжело слезла, зажав между ног окровавленное полотенце, а я села на ее место, закрыв глаза, чтобы не видеть того грязного и нутряного, что остается после всякой любви.
Даже у булыжника, когда он влюблен, отрастают крылья, но приходит время, и это отрезают, словно пятую ногу – уродство, которого не должно быть. Меня потрясли за плечо, я поспешно спрыгнула на пол, чтобы не задерживать очередь, ударилась босыми пятками. Я чувствовала себя опорожненной, как ведро, из которого слили помойную воду, черную после мытья пола в цеху.
В больничном туалете я умылась и вытерла лицо полотенцем с фиолетовым штампом. Я выписалась на следующий день, ушла с работы и уехала из города, потому что больше меня ничего не держало. Лисий хвост на мое счастье обернулся хвостом ящерицы, и я оставила его в фабричном чулане, чтобы сбежать налегке.
На новом месте я сняла квартиру и устроилась на работу, отрезав все лишнее, путающееся в ногах и хлопающее по краям. Теперь, выходя по ночам за ворота склада, я закуриваю и падаю на сваленные во дворе старые тюфяки. Прошел год, но я опять лежу на груде тряпья, сменив халат уборщицы на жилетку оператора склада. Расставив ноги, я смотрю вверх, а небо нависает надо мной низко, как потолок в чулане.
IV
Каждую ночь по дороге на работу, я проходила мимо нежилого, давно расселенного здания, но в тот раз что-то привлекло мое внимание. Я прислушалась: из дома доносился еле различимый стон. Звук был странным – жалобным, но низким, утробным. Никем не замеченная в темноте, я обошла дом, казавшийся заброшенным: окна разбиты, а на первом этаже и вовсе заложены хламом вроде дырявых матрацев. Стон прерывался, перемежаясь, как мне показалось, глухими вздохами, затихал, а затем вдруг усиливался.
Придя на работу, я включила компьютер, зажгла лампу, резким светом ударившую мне в лицо. Я оперлась ладонью на кипу накладных, компьютер жужжал, выдавая на экран вереницу окон, я машинально вводила пароли и ключи, но стон не выходил у меня из головы. Я начала заносить первую накладную, с загнутым уголком, так помечали важный приход. Щелкая по артикулам, я не переставала думать, кто может стонать в заброшенном доме. Собака со сломанной лапой? Придавленная кошка? Может быть, бомж залез погреться на ночь, и его скрутило? Мой тонкий слух – их единственный шанс на спасение, недаром я умею видеть и слышать сквозь стены.
Желание прекратить страдания беспомощного существа (я сразу
