поджилки трясутся.
— Без фокусов, — предупреждает главный.
Я делаю шаг к выходу, но его преграждает бугай.
— Мне нужно в комнату отдыха, — поясняю я. — Там моя сумка, плащ…
— Эти? — слышу за спиной.
Осторожно оборачиваюсь. Кареглазый стоит у встроенного в стену шкафа и держит в руках мою сумку и плащ. Его бесшумность и невозмутимость леденят кровь в жилах.
Едва держась за остатки сознания, туманящего картинку перед глазами, я нервно улыбаюсь:
— Видимо, забыла, что сегодня вещи здесь. Я опоздала на работу…
Мужчина бросает все на пол и срывается с места. Вскрикнув, я спиной откидываюсь к стене. В его глазах полыхает огонь. Спокойствие — это маска. Под ней скрывается зверь. Лютый. Беспощадный.
— Я же предупреждал — без фокусов, — шипит он, вплотную подойдя ко мне и ладонями упершись в стену над моими плечами.
Запах его сильного тела ядовитыми парами заползает в мои ноздри. От него идет жар, как от печки. Дотронься — сгоришь дотла.
Не могу вымолвить ни слова. Слезы текут по щекам. Горло стягивает невидимой удавкой.
— Ты должна знать, пташка, что я не прощаю ложь, предательство и лицемерие. Он, — он кивает на трясущегося на полу шефа, — лжец, предатель, лицемер. И ты, похоже, тоже. Его мы уже проучили. Теперь тебя. Ты сама меня к этому подтолкнула.
— Я поняла, — киваю судорожно. — Больше этого не повторится.
Мужчина злобно смеется, и его помощники подхватывают этот смех конским ржанием. Они не воспринимают меня всерьез.
— Все вы толкаете это фуфло, — скалится он. — Но жизнь научила меня больше никому не верить. Ты должна усвоить урок, закрепить теорию на практике. Поэтому… — Он мажет по мне озабоченным взглядом и мурчит: — На колени.
Невидимый молот — вот что представляет собой его взгляд, когда он требует от меня покориться ему. Он бьет меня по лицу, по рукам, по коленям. Подгибая их. Заставляя меня подчиниться, склонить голову.
Дрожа так, будто меня с высокой температурой без предупреждения окунули в ледяную ванну, я медленно опускаюсь на колени.
Шеф отворачивается, хлюпая носом. Закрывает лицо руками. Что-то невнятно бубнит. Вроде умоляет не делать этого. Я же не могу ни слова произнести. Дар речи начисто исчезает, словно я никогда им не обладала. Немая, слепая, глухая от рождения.
В полубреду и с наползающей на глаза пеленой отдаленно слышу, как шуршит ремень брюк и звякает ширинка.
Голова начинает кружиться, уши закладывает. Я растерянно смотрю по сторонам. Бритоголовые уроды ржут, подшучивают. Чувствую, как на мой затылок ложится горячая мужская ладонь. Пальцы собирают мои волосы в кулак. Натягивают. Вынуждают отрезветь.
Прямо перед собой вижу пугающего размера половой член. Да, именно его! Огромный мужской орган! О таком не стыдно сказать — достоинство! Медленно водя по его длине другой рукой, кареглазый притягивает меня к себе и шипит:
— Соси!
Господи… По моим щекам текут слезы. Я не девственница. Терять нечего. Но делать минет какому-то ублюдку…
Пытаюсь отвернуться, но он с силой возвращает меня в прежнее положение. Волосы стягивает так, что в висках стучит. В колени больно впиваются стыки паркета. Бесплатные зрители, перед которыми меня заставляют отсосать, настолько унижают меня своим подлым смехом, что я мысленно растаптываю себя, как последнюю шлюху. Шеф же продолжает бездейственно плакать, как перепуганная девочка, упавшая в колодец.
— Пусть смотрит! — фыркает кареглазый.
Двое громил разворачивают шефа к нам, заламывают его руки за спину и, схватив лицо за подбородок, приказывают открыть глаза.
Увы, в них я не читаю сожаления. Ему плевать на меня. Он боится только за себя. И кажется, вот-вот вскрикнет: «Да отсоси ты уже ему!»
— Не тяни! — это снова адресуется мне.
Кареглазый плюет на ладонь, слюной смазывает свой здоровенный член с широкой обрезанной головкой и пальцами сжимает мои челюсти. Они непроизвольно размыкаются, и конец члена касается моих губ. Спасибо, что хоть чистый, будто его каждые пять минут дезинфицируют.
— Зубки спрячь. Выпустишь — и мои джигиты пустят тебя по кругу. Раздолбят во все щели так, что кровавыми слезами умоешься. Сдохнешь в этом гнилом офисе!
— Вы чудовища, — плачу я, сопротивляясь, что есть сил. Ладонями упираюсь в бедра кареглазого. Затылком отдаюсь назад.
— Не ценишь доброго отношения? — начинает злиться он. Вздергивает меня за волосы вверх, ставит на ноги и швыряет к столу.
Я буквально наваливаюсь на него грудью, встав не в самую скромную позу, а мощные мужские руки тут же больно обжигают мою кожу, разрывая на мне блузку, юбку, шелковые чулки. Оставив меня в рванье и с ссадинами на руках и бедрах, он хватает меня за шею и запрокидывает голову назад:
— Либо ты сосешь у меня, — гневно цедит мне на ухо, — либо они порвут твою жопу. Выбирай!
— Делайте со мной все, что хотите, и проваливайте, — отвечаю я дрогнувшим голосом. — Добровольно я ничего делать не буду.
Бугаи со всех сторон оживают. Стекаются к нам какой-то однородной массой — темной тучей. Как ночь — страшная, порочная, беспросветная.
Я понимаю, в них нет и капли сожаления. Для каждого из этих уродов я — игрушка, не более. Они не задумываются, как повели бы себя, окажись на моем месте их мать, сестра, жена, дочь. Эгоисты, мерзавцы, сволочи с начисто вытравленными из сознания ценностями.
Слышу, как над ухом скрипят зубы красавчика. Злится. Бесится. Горячим дыханием обжигает мою щеку и шею. Кажется, вот-вот вонзит клыки в артерию и выпьет меня до дна. Утолит жажду крови. Получит свою дозу мерзкого наркотика.
Резким рывком запрокидывает мою голову еще сильнее. Так, что воздух тугим комком застревает в горле.
— Дерзкая, сука! Цену себе набиваешь?
— Кем бы ты ни был, — кое-как хриплю, морщась от боли, — знай, мой брат тебя найдет. Из-под земли достанет.
Всего секунда паузы. Но этого достаточно, чтобы понять — кареглазый стушевался. Снова толкает меня на стол, ладонью упирается в мою поясницу и рычит:
— Что за фокусы, кусок дерьма?!
Тот самый кусок, который полчаса назад был моим шефом, сморкается в
