любит меня и будет скучать. Что наша связь не разорвана. Что я по-прежнему его дочь. И что он будет помнить обо мне. А я не услышала ничего, кроме пустых пожеланий, какие мог мне дать любой случайный прохожий.
Мацуев же всегда рядом. С тех пор, как мы встретились, он всегда рядом. Следит, чтобы я не попала в опасные ситуации. Или вытаскивает меня из них, если я уже встряла. Заботится обо мне. Любит меня. О, боже, он любит меня!
Когда-то очень давно, когда я была совсем маленькой, старая бабушка, которую я смутно помню, сказала: «Эля, Господь никогда ничего не отнимает просто так. Всегда что-то дает взамен. Помни об этом и не злись на него».
И вот именно сейчас я вспомнила об этом. И захотелось мысленно сказать: «Бабушка, ты, похоже, права».
Я потеряла отца, но взамен получила любовь другого мужчины. Он тоже старше меня. И он заботится обо мне, только по-другому. А мне именно это и нужно. Может, поэтому я так потянулась к Мацуеву, что он не просто возлюбленный, но и старший товарищ, наставник? И вообще он – всё.
Мне хочется раствориться в нем. Упасть в объятия и замереть. А мимо пусть проносятся люди, улицы, города. Если Мацуев греет меня своим теплом и никуда не отпускает, я чувствую себя защищенной.
И счастливой.
Вот только…
Ещё немного слез осталось выплакать, чтобы принять: отец меня давно отпустил. А я – пока нет. Но это временная проблема. Я справлюсь с ней.
Только ещё чуть-чуть… погрустить. Я же имею на это право? Мне, правда, больно.
Он сгреб меня в охапку, усадил в свою машину и повез. Я не следила за направлением. В это время была абсолютно безоружной и уязвимой. Но Мацуев со мной, и он, как это часто было раньше, решил взять за меня ответственность. Я с легкостью доверилась ему.
По пути мы разговаривали мало. Но каждая его фраза отзывалась внутри резкой вспышкой боли, которая затем очень быстро стихала, оставляя рубец, но и затягиваясь при этом. Так в детстве мне делали уколы, когда я болела. Каждый прокол кожи ощущался болезненно. Но через несколько секунд боль уходила, как будто её не было. А я чувствовала себя всё лучше и лучше. Так шло моё выздоровление.
Так и сейчас Мацуев пытался меня излечить.
– Знаешь, Эля, в своей жизни я чаще сталкивался с тем, что родители не могут отпустить своих детей. Они привыкают к ним. Воспринимают их как малышей, нуждающихся в заботе и опеке. И потом с трудом переключаются на что-то другое. А некоторые доживают до старости с тревожными мыслями: а как там моё чадо? Справится ли без меня? Ужасная зависимость.
– У меня всё наоборот, – откинув голову на сиденье, я поглядывала в окно. Мы ехали не слишком быстро, и я успевала разглядывать всё ещё снежные городские пейзажи. – Мои родители спокойно меня отпустили ещё тогда, когда ты придумал эту сделку с браком. А может, и раньше. Просто я не знала, не думала в этом направлении.
– Тебе не стоит их за это винить. Они имеют право на личную жизнь.
– Ага, порознь. Если вместе было так плохо, зачем нужно было ждать восемнадцать лет? Могли бы расстаться сразу.
– Значит, им было не так плохо вместе, – рассудил Мацуев. – Ты ведь не всё знаешь. И вряд ли они тебе скажут. Делаешь свои выводы, а они могут быть ошибочными.
– Может быть, – я не могла не согласиться.
Мы выехали за город на трассу, и Мацуев прибавил скорость. Было пусто на дороге. Поздний вечер, который городские жители предпочитали проводить дома.
Я по-прежнему не спрашивала, куда он меня везет. Но замечала, что мне становилось легче. Я могла правдиво говорить с Мацуевым о своей боли, и он не перечеркивал мои чувства, не отрицал их. Не произносил дежурных фраз: «Всё это ерунда. Сейчас поболит, потом пройдет. Забей» и всё такое. А моё «любимое», коронное у многих советчиков – «успокойся» я вообще не услышала. Это же глупо – говорить человеку «успокойся», когда он взвинчен и чувствует боль. Неужели нельзя просто подождать, пока он проживет эти эмоции и переживет? Да ничего говорить не надо. Достаточно одного присутствия. И молчаливого участия.
Я всегда хотела этого от своих родителей. И ждала. И обманывалась в надеждах. А зачем? Нужно было просто ничего не рассказывать им. В конце концов, я сама могла справиться с болью. Правда, ещё полгода назад я этого не осознавала.
– Мацуев, ты никогда мне не рассказывал о своей родовой семье. Или это запретная тема?
– Для всех – да. Но с тобой я могу кое-чем поделиться.
– Кое-чем? То есть всего ты мне не расскажешь?
– Эля, много воды утекло. Ты уверена, что хочешь разворошить моё прошлое? Там одни угли остались. И пепел.
Он произнес это с легким оттенком горечи. Да, все мы больны прошлым, как ни крути. Я не знаю ни одного, у кого за плечами остались только светлые воспоминания. В лучшем случае – вперемешку.
– Мне просто хочется стать тебе ещё ближе, – призналась ему. – А то получается, ты меня спасаешь, вытаскиваешь отовсюду. А что взамен?
– Твоя любовь. Бесценный дар.
Как приятно это от него слышать. Мацуев меняется на глазах. Куда делась его черствость, грубость, напускная жесткость? Да, правда, напускная. Он совсем не такой злой, каким хотел казаться вначале. У него доброе сердце и широкая душа. Но я хочу, чтобы весь он принадлежал мне. Хочу знать о нем то, чего не знают другие.
– Я рано потерял родителей, – рассказал он. – Меня воспитывали дед с бабушкой. Они были уже старые. Но делали всё, что в их силах. А я был своенравным, не хотел слушаться, часто убегал из дома. Они отвезли меня в деревню (тогда мы жили в Средней Азии), и до шестнадцати лет я был с ними. Умерли они оба от сердечной болезни. Ну, и возраст, к сожалению, сыграл своё дело.
Сочувствие накрыло меня. Подкралось комом в горле и давлением в груди. Но я сглотнула и затем спросила:
– А что потом? Ты ведь был несовершеннолетним.
– Потом? Да всё то же самое, что у обычных подростков моего возраста. Остался без попечения – добро пожаловать в детский дом. Почти два года я там прожил. Неплохо, кстати. Думал, будет хуже. Зато когда вышел, четко знал, чего хочу и куда пойду. Мне хотелось свободы и независимости.
– От кого? Тебя же
