Не лучше ли Хэнку коротать такое время у кого-нибудь из своих друзей, чем идти сюда, на холм? Забавно: ребята из школы считают, будто он богат. Думают, сейчас он на каком-нибудь солидном званом обеде или в Бостоне — в ложе оперы или вроде того. Смешно, ей-богу. Причем несложно понять причину их заблуждения.
Вот Холлис — да, богат. Но это вовсе не означает, что такое положение дел распространяется на Хэнка. Он, как всякий сирота, нищ. Гроша медного за душой нет, одежда — и та куплена Холлисом. Одноклассники почему-то уверены, что Хэнк носит старые ботинки из оригинальности и что ему просто неинтересно ходить с ними вечерами в кегельбан — мол, понимаем, твои развлечения не чета нашим. На деле же у него просто нет на это денег.
Он классный парень, спору нет, друзей у него — уйма, и выдвини он себя в президенты школьного совета — как пить дать победил бы. Не его вина, что никогда нет времени на всяческие вечеринки. Подобно той, например, что намечается у Уилли Саймон (ее предки укатили на Багамы, а она отыскала ключ от их бара со спиртным); все самые классные девчонки сегодня будут там. И все же, несмотря на приглашение, Хэнк здесь, на Лисьем холме, весь в размышлениях о конях и земной доле.
Он так глубоко задумался, что только почти через минуту до него дошло: кто-то действительно спускается вниз по дороге и это не игра его воображения. Хэнк поднялся на ноги и вгляделся. Так и есть. Девушка в черной лыжной куртке.
Именно ее он видел на похоронах миссис Дейл. Даже издали заметно: маленькая, но фигурка крепкая. Остановилась, вытащила из кармана смятую пачку сигарет, вытрясла одну и закурила (подсматривать нехорошо — принимается стыдить парня неотвязная мысль). Она действительно очень симпатичная. Однако совсем не это его так привлекает в ней. Ощущение такое, что девушка ему очень хорошо знакома; оно возникло еще тогда, в похоронном зале. Будто он уже ждал ее, перед тем как увидел впервые в жизни. Она была так расстроена, казалось, вот-вот заплачет, но, когда люди начали выходить на улицу, сделала вид, что у нее все в порядке. Вот что тронуло Хэнка: она никому не позволяла стать свидетелем ее боли. Как и он, всю свою жизнь.
Что предпринять? Обнаружить себя — кашлянув, крикнув, помахав рукой — или же развернуться и шагать прочь?
Нет, он не в силах так вот просто взять да уйти. Собаки неспокойны, и парень держит руку в жесте, запрещающем шуметь.
Внизу, на грунтовой дороге, Гвен, нервно дымя сигаретой, ходит взад-вперед, чтобы не замерзнуть. На ней лишь легкая тенниска, лыжная куртка (только дважды надеванная, в поездку на «Биг Беар»[11]) — и оттого руки по самое плечо в гусиной коже — да две пары шерстяных носков и какие-то старые ботинки, найденные ею под вешалкой в прихожей. Этого явно недостаточно. Она не привыкла к холоду. А ведь еще только октябрь, причем нетипично теплый, как утверждают здешние старожилы. Сказать честно, у людей тут, как на ее взгляд, не все дома. Засели ими Новую Англию, одень в допотопное длинное нижнее белье и варежки, займи «богоугодным» делом — все как один станут притворяться, что вовсе не морозят свои задницы.
Может, так оно и правильнее. Может, такая мерзкая погода и впрямь полезна для формирования характера: очищает, пробирая до костей, и оставляет лишь те грани души, что не боятся никаких трудностей.
Несмотря на холод, Гвен рада хоть немного побыть вне стен этого мрачного старого дома. С тех пор как они тут, мать, похоже, вообще не спешит уезжать, тратя все свое время на сортировку вещей миссис Дейл: что выбросить, что подарить, что оставить. А по ночам, скорее всего, не спит. Кушетка Гвен — в швейной комнатке; и потому ей хорошо слышно, как мать ходит и ходит по мансарде, а потом по кухне, пьет посреди ночи чай. Вчера, например, примерно в часа три-четыре Гвен, открыв глаза, увидела, как та стоит на лестнице и смотрит в окно. Так неотрывно, так пристально, будто там, на дворе или дороге, вот-вот произойдет нечто самое важное в ее жизни.
И эта еще чертова собака. Мать носится с ней, будто епитимью на себя наложила (в наказание, что ли, за то, что в первые, дни напрочь о ней позабыла?). Скармливает ей баночки тунца и вареных куриц, причем невзирая на то, что та уже дважды пыталась ее цапнуть. Глупая тварь сидит обычно под дверью и воет как полоумная, а когда Гвен пытается вывести ее на прогулку — ни в какую, сколько ни дергай поводок и ни ругайся грязными словами. Нет, уговаривать ее надо, черт возьми. Деликатно, вежливо — что Гвен и вынуждена делать в конце концов, если хочет все-таки ее выгулять.
Нынешним вечером она звонила своей подруге Минни — пожаловаться и облегчить душу. Той, как назло, опять не было дома. Ее мать сказала, она пошла спать к Пепите Андерсон. Упомянутой особы нет в природе, это просто условный код для всех девчонок, несуществующая подруга, имя и фамилия от фонаря, сообщаемое предкам, когда хочешь провести ночь не дома. «Привет от старухи Пепиты, — скажет Гвен Минни (если когда-нибудь, черт возьми, сподобится дозвониться ей и застать). — Надеюсь, ты сейчас в полном отрыве. А если и не в полном, то это все равно лучше, чем ничего, потому как я здесь просто подыхаю от скуки».
Будь Гвен дома, потопала бы в торговый центр: там и купишь что-нибудь, и развеешься. А тут, надумаешь хоть немного отдохнуть от присутствия матери — лишь эти оловянные поля вокруг, и постепенно гаснущий рвет, да лес, полный тварей, прямо сейчас, должно быть, глазеющих на тебя из чащи, — еноты, белки, куницы (и хорошо еще, что не кто-то покрупнее).
Идя сейчас этой безлюдной дорогой, она думает: никто на свете ее, Гвен, не знает. Даже представить себе не может, каково это — быть ею. С того самого момента, как они здесь, ей отчаянно хочется назад, в Калифорнию. Но если честно: что ее там ждет? Она типичный неудачник, вот в чем дело. Ненавидит школу, ненавидит всех своих друзей (за исключением Минни — та аутсайдер еще почище), ненавидит двух последних своих парней. С обоими был секс — правда, ей так и не удается себе объяснить, чего ради. Секс был никакой. Она так много слышала об этом… а как дошло до дела — словно выплыла из тела на все время интима. Любовью это не назовешь, уж точно. Да и вообще все вокруг до того никакое, что в последнее время ее стала преследовать странная мысль: а если сверху вдруг грохнется атомная бомба — хоть что-нибудь для нее это изменит? Не лучше ли быть взорванной, к чертям собачьим, чем бездарно провалить и оставшуюся жизнь?
Впервые Гвен задумалась над этим, ожидая мать у похоронного бюро, и с тех пор эта болезненная идея не дает покоя. Что ей делать со своей жизнью, в конце концов? Вот здесь, без всяких развлечений — ни тебе телевизора, ни телефона, ни магазинов, «травки», парня — кто она такая? И почему не может вновь стать прежней, такой, как до приезда сюда, когда вообще едва ли включала свои мозги?
