Впервые Гвен задумалась над этим, ожидая мать у похоронного бюро, и с тех пор эта болезненная идея не дает покоя. Что ей делать со своей жизнью, в конце концов? Вот здесь, без всяких развлечений — ни тебе телевизора, ни телефона, ни магазинов, «травки», парня — кто она такая? И почему не может вновь стать прежней, такой, как до приезда сюда, когда вообще едва ли включала свои мозги?
Гвен, кинув сигарету на дорогу, тушит ее пят кой и, прислонившись к деревянному штакетнику, тянется в карман за шарфом. И тут возникает странное ощущение сзади, на шее. Будто ей в затылок дышат. Она сошла с ума или действительно кто-то стоит прямо у нее за спиной? И что теперь делать? Без оглядки рвануть что есть сил назад по дороге, не любопытствуя, что за создание так тепло на нее дышит? Но тут раздаются характерные звуки, и возникает смутная догадка.
Еще даже не обернувшись, не увидав Таро, Гвен будто погрузилась в сон. Этим поздним вечером, с его темным горизонтом и серебряными далями, к ней, незваная, подошла лошадь. Может, поэтому Гвен, не думая, проскальзывает между штакетин на пастбище. Это сон, ее сон, и она отчаянно хочет знать, что будет дальше.
Вверху, на холме, Хэнк схватил за шкирку молодого пса, который начал было тявкать, и хорошенько встряхивает. Парню тоже очень хочется увидеть, что будет дальше, и глупый щенок не должен выдавать его присутствие. Вообще-то Хэнк во всем пытается быть человеком ответственным (что ему, как правило, и удается). Поэтому он знает, например, что должен сейчас сбежать с холма и остановить девушку. Поту сторону ограды — довольно опасно, Таро срывается и откуда меньших раздражителей: внезапный порыв ветра, бабочка, пчела.
Но конь почему-то словно зачарован. Девушка ли так прекрасна на фоне иссиня-черного неба или, может, кто и очарован — так это Хэнк? Вблизи лошадей Гвен видела только на фермерских ярмарках, и теперь ей даже в голову не приходит чего-то бояться. Ей хорошо, спокойно стоять рядом с Таро и говорить с ним, тогда как мало-мальски рассудительный человек тут же дал бы деру. «Ты великолепен», — говорит она старому, опасному коню, и ему, похоже, нравится это слышать. Он подступает ближе, медленно, осторожно, будто не желая пропустить ничего из того, что она еще скажет.
Не странно ли, в самом деле, видеть коня, которого нарекли убийцей, мягко, бережно ступающего вслед Гвен? Они направляются к полусгнившему пню, который Хэнк еще прошлой весной должен был выкорчевать. Некогда то был огромный клен, перед тем как молния расщепила его надвое. Кен Хелм распилил ствол на дрова, и парень одно время подумывал прийти сюда с динамитом — ликвидировать до конца то, что осталось торчать из земли. Теперь он рад, что тогда до этого не дошли руки: пень как раз нужной высоты. Девушка взбирается Таро на спину и, неумело балансируя, чуть не падает с него, случайно ударив ногой о бок. Даже этот слабый шлепок, будь другие обстоятельства, послал бы коня вскачь.
— Спокойно, — говорит она ему. — Ты большой милашка.
Хотя Гвен ни бум-бум в коневодстве, его размеры она охарактеризовала правильно. Таро в холке — шестнадцать ладоней,[12] а если смотреть с его спины на землю — и того выше.
— Ну, будь хорошим мальчиком.
Таро, по-видимому, так потрясен, что стоит как вкопанный. Если с девушкой сейчас что-то случится Хэнку каяться всю жизнь. Сломанная, нога, травмированный позвоночник — то будет его вина. И все же он не трогается с места, лишь отвердели мышцы, пульс забился чаще и рука крепче держит щенка за шкирку, готовая как следует встряхнуть, если тот вдруг залает и вспугнет Таро.
Гвен наклоняется вперед, держась двумя руками за конскую гриву. Ей боязно: вдруг она моргнет и сон развеется. Она проснется, как обычно, в своей постели и поймет, что не выходила из дому, не надевала чьи-то старые ботинки, не гуляла по пустой дороге, не повстречала красавца коня. Если это сон, то Гвен не хочет просыпаться. Она не издает ни звука — так ей хочется всего этого въявь. И Хэнку, незаметному наблюдателю с вершины Лисьего холма, этого хочется для нее так же сильно. В сумерках на пастбище ее жизнь проделала поворот, по своей редкости подобный схождению планет с орбит, отчего они врезаются друг в друга, наполняя ночь феерией столкновения. Здесь, в местности, куда она, будь ее выбор, ни за что бы не пошла, в приближении ночи, такой холодной, что яблоки мерзнут на ветвях, Гвен уже не одинока.
Трус день-деньской сидит на табурете в рукавицах и расшнурованных ботинках — его жилище не получает ни толики тепла. А он и не заслуживает тепла, ему это известно. Трус заслужил в точности то, что имеет, — ничего, иными словами. Ему нет еще пятидесяти, но все дают, как правило, за семьдесят. В оспинах, землистого оттенка кожа, сплошь седые борода и длинные волосы. Он не только тощ, как хворостина, но и такой же искривленный. Случается увидеть, собственное отражение на металлическом боку побитого кофейника, и впору хохотать над самим собой. Он именно таков, каким выглядит, и никуда от этого не деться. Нечто изнутри воздействует на его внешность, как гнилая часть плода — на остальную мякоть.
Десятки лет назад Трус мальчишкой участвовал в команде дискуссионного клуба своей школы, причем успешно. Неплохой оратор, он с легкостью побеждал в полемике, не раз срывая зрительские аплодисменты в свой адрес. А теперь слова для него — ничто. Неделями он ни с кем не говорит. Не жалуется на блох, облюбовавших его матрас, не кричит на мух, лезущих в утреннюю кашу если вообще вспоминает о еде. Свою жизнь Трус превратил в руины, и хотя неправильно винить тут во всем выпивку, она действительно заменила ему окружающий мир. Порой он тянется к бутылке прямо из постели. Это так приятно, так легко: емкость с вожделенной жидкостью — вот она, рядом, в пределах досягаемости пятерни; а ты лежишь себе и глаз не открываешь.
Сегодня утром кто-то стучал в дверь. Незнакомцу, наверное, невдомек, что философия жизни Труса делает его дико непригодным к общению с людьми (хоть он и был признателен Джудит Дейл за нерегулярные визиты). Заслышав шаги на веранде, Трус понял: это не Джудит. Она-то ведь померла, а больше он никого не ждал и не приглашал. Он подполз на животе к окну — незаметно выглянуть наружу. Женщина, длинные темные волосы, плотная шерстяная куртка (а все равно дрожит от холода). Ей, видать, было не по себе — постоянно оглядывалась. Она несколько раз постучала, а затем ясным, приятным голосом позвала: «Алан». И еще раз: «Алан». Трус вздрогнул. Он никогда больше не называл себя так. И не черкнул бы это имя подписью даже в расписке о получении сотни баксов. Он заткнул уши и стал считать до тысячи. По счастью, к тому времени, как счет был кончен, женщина уже ушла.
