— Рик специально для тебя приготовит закуску.
— Польщена, — мама все равно не выказывает признаков оттепели.
Ее деланное легкое недовольство меня забавляет. Ощущаю, как сильно соскучилась по запрещенным ныне сходкам-скопищам своих людей, семейным праздникам и встречам и припоминаю, как накрылся мамин последний визит.
— Мам Лиль, пораньше подъезжай.
***
Мама не любит салонов, но любит, чтобы все было «как в салоне».
— Катюх, я к тебе с аппаратом приеду, — ставит меня в известность мамино лицо на дисплее. — И с подставкой.
Так она называет складную кушетку. И вообще, мама хочет мне сказать, что я должна ее забрать.
— Мам Лиль, у меня сегодня машины нет.
— Опять сломалась?
— Рик забрал.
— То есть как — забрал?
— Он на объекте. До вечера.
Надеюсь. Уехал вчера на весь день на «мини», вернулся, переночевал, сегодня рано утром уехал опять. В ЭфЭм на сегодня запланировано нечто вроде субботника, так что вроде и правда не к какой-то бабе на моей машине смотался и не сторожить не свой бизнес. Это я сама себе так шучу.
На самом деле мне не грустно и меня ничто не бесит — наоборот. Все это так... обыденно, по-бытовому. Нормально. Поэтому мне необычайно приятно говорить об этом с мамой.
Но моих чувств не разделяют.
— На стройке, что ли, работает? — морщится мама.
— Да, представляешь? — радуюсь я, будто и мама тоже только что обрадовалась. — Взрывником-экспертом.
— Час от часу не легче.
— Это только кажется, что опасно. Там у них все компьютеризовано.
Наверно же...
— Кроме того, он больше планирует.
— Хозяин — барин.
Кажется, маме неинтересно, опасно это или не опасно — у нее на лице неодобрительное недовольство. Подозреваю, что это не из-за того, что ее лишают «пуфика», но на всякий случай предлагаю:
— Давай у тебя?
— Нет уж. Я уже настроилась.
Мама, как, наверно, многие мамы, любит пообижаться, если ей о чем-нибудь не рассказывают. Однако по приезде ко мне она делает вид, будто ей неприятно одно упоминание Рика, и морщится от воображаемых «подробностей».
У меня не развешены сушиться его трусы, не валяются по комнатам грязные носки, а на столе нет пепельницы, полной окурков (у меня ее вообще нет). Но этого и не нужно: взгляд ее падает на его ноут — теперь он оставляет его на рабочем столе рядом с моим — и она не выдерживает:
— Так вы прямо съезжаться собираетесь?
— Уже съехались.
— Ох, смотри, Катька, смотри-и! — трагически восклицает мама.
— Мам Лиль, не дергайся, а... ты мне всю работу испортила.
— Как так можно!
— Что — можно?
Корректирую свои маникюрные старания под причитания мамы:
– Очертя голову бросаться на первого встречного!.. Откуда ты его, такого, выкопала? Где ты с ним познакомилась?!..
— Ну, где обычно выкапывают... и знакомятся...
И... не только знакомятся...
— ...на работе, что ли? — не слушает меня мама, тем самым избавляя от необходимости врать. — Вот никогда не могла понять, что за профессия у тебя такая, а? Для девушки... Бог его знает, все люди как люди, работают где-нибудь... в школе, в университете, в банке. Да хоть в больнице, наконец...
— Окстись, мам Лиль. А корона? — возражаю спокойно, преисполненная решимости доделать маме этот чертов маникюр. Хотя бы на одной руке.
— Хорошенькое дело! Вон — машину ему уже даешь! У него что — своей нет? — и, прежде чем возникает надобность что-то на это ответить: — Да мало ли, как он ездит... Вон, пиво дует как... Надеюсь, за рулем-то хоть не пьет...
— Да, а ведь правда, — «припоминаю» внезапно, будто встрепенувшись. — Постоянно пиво дуть — эт вредно. Вот Миха, для примеру, такого никогда не делал.
Мама нервно закатывает глаза.
Достала я ее: если припугнуть хочу, упоминаю Миху. Сейчас будто ведром холодной воды ее окатываю, и она смолкает. Молчу и я да так и работаю молча.
Мне удается сделать не только одну руку, но и начать другую.
Когда, по-видимому, особенно удачно тянусь за чем-то, мама видит незаживший синячище у меня на руке. У нее спирает дыхание.
Пытаясь осторожно взять меня за руку, она спрашивает упавшим голосом:
— Катюш, ты что, видела его недавно, да?
— Кого? — до меня не сразу доходит причина явных душевных мук моей мамы.
— Миху. Он... угрожал тебе или что?
— Ничем он мне не угрожал. Ты что, Миху не знаешь?
Мамино лицо искажается страдальческой гримасой. Почти совсем, как тогда. Да я как маленькая — на черта было Миху при ней вспоминать?
И вдруг до меня доходит, что я еще в прошлый раз намекала маме про какие-то там побои. О, бляха...
— Мам Лиль, да это мы на лыжах же...
— С Михой — на лыжах?!
— Да не с Михой! Я и Рик!
Естественно, после этого плохим и виноватым во всех моих шрамах и увечьях, по крайней мере, физических, оказывается Рик.
В общем, мы все равно отлично проводим вместе это воскресенье.
Мама не успевает уехать «вовремя»: под вечер со своего воскресника возвращается Рик. Он цел и невредим и сообщает мне в дверях, пока, не удержавшись, целуюсь с ним, что все нормально. Объект подорван, вернее, расчищен, жилой комплекс рядом не пострадал. Его взрывная смета сгодилась, подрядчик не запорол. Франк доволен. Он и сам доволен, я же вижу.
«Так ты, оказывается, работать можешь... и любишь» — соображаю, вдыхая его запах — от него пахнет холодом, недосыпом, сигаретами и усталостью, вспотевшей, даром что мороз.
И... чувствую, что необъяснимым образом довольна и сама. Что вот не думала что-то мастерить из него, а он сам смастерился.
— Тогда пойдемте ужинать, — говорю ему и вышедшей к нам маме.
Но маме «пора» (так я и думала). Правда, когда она уезжает, ее вид уже чуть-чуточку поменьше, чем в прошлый раз, говорит «я вам тут мешаю» и «не провожайте меня». И она не спрашивает Рика, не расколотил ли он мою машину, хоть — я же вижу — спросить ей хочется.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ Весна в заповеднике
Пахнет весной.
Что давно уже март-месяц, я-то знаю — мониторю сроки в проектах и все у меня под контролем, по крайней мере, в таблицах. Но теперь в воздухе появляется запах, определенный, еле уловимый запах. И он, этот запах подтверждает: не врет моя проектная документация, все верно: весна, правда.
Это первый год у меня такой — бегаешь, бегаешь, ничего вокруг не замечаешь. Носишься по этому Берлину — контора, трафик, стройки, ведомства... серость, холод, ветер, дождь... Потом в один прекрасный день выскакиваешь из дому и... — о, вот оно. Пора... обратно домой: переодеваться, переобуваться, прореживать гардероб. Блондинкам всё идет, говорит Рози, и она права, конечно. И это она права, а не те, кто завидует и врет, будто не всё.
Неважно, что разница в погоде мало ощутима и то и дело рецидивы у весны, то и дело «назад на старт» — выходишь на улицу и сразу хочется одеться в зеленое, бирюзовое, голубое. Чтоб выглядывало из-под кожаного плаща, для которого рано еще, да и ходить в нем нараспашку тоже рано. Но ты ходишь все равно. Твоего форса хватает ненадолго, да и солнце — оно-то, будем откровенны, тоже ненадолго выглядывает. Так — подразнить, голову вскружить, пощекотать, подначить. На мысли дерзкие натолкнуть, чтобы, к примеру, в обеденный перерыв бежать побезобразничать в Тиргартен-Зоосад, там сейчас все распускается. И это неважно, что, конечно, ни в какой Зоосад ты не побежишь, потому что еще холодина, а Рик занят на другом конце города или его вообще в городе нет, до Зоосада он доехать не успеет, а значит, побезобразничать вам не удастся.
Да, Рик занят теперь по-настоящему.
Значит, ты не только спишь с ним.
Ты поселила его у себя, устроила на работу?
Оригинально.
