Ознакомительная версия.
– А он ее не любит, что ли?
– Почему же? Любит, еще как любит.
– Тогда… Тогда я вообще ничего не понимаю, Никит!
– А тебе и не надо… С крабами салат будешь?
– Нет…
– А семгу?
– Погоди, Никит… Тогда зачем он… Если любит?
Держа тарелку на весу, Никита глянул на нее насмешливо, чуть приподняв брови:
– Я тебе семги все-таки положу, Нин. Обалденная семга, мама ее сама солит. А за родителей не переживай, малыш… Они сами как-нибудь разберутся. И вообще, не любопытничай больше. Хоть любопытство и не порок, но все-таки… Шампанского еще налить? О, икра! Хочешь икры, Нин?
– Давай…
А застолье меж тем катилось дальше, набирая веселые обороты. Произнес тост Константин Борисович, потом поднялся со своего места Никита, и Лариса Борисовна умилилась почти до слез его сыновним шутливым откровениям. Да, все были ужасно веселы, все шутили, смеялись… Будто боялись остановиться хоть на секунду в своем веселье. Странные, странные люди.
А впрочем – чего тут странного? День рождения все-таки. Но ведь не слепые же они, в самом деле! Одна эта молитва Льва Аркадьевича чего стоит… Действительно, все же ясно как божий день. Ясно, что за этой молитвой стоит… А они – смеются! И Лариса Борисовна – громче всех! «Да что они за люди такие? – думала Нина. – Или она совсем, совсем их не понимает? И не поймет никогда?»
Подступило к самому горлу – что-то вроде отчаяния. Никита глянул на нее несколько раз удивленно, ничего не спросил. Ел, пил, смеялся вместе со всеми, машинально подкладывая ей на тарелку еды. Нине в горло ничего не лезло, а он подкладывал. Будто вежливую обязанность исполнял. Будто по отношению к ней было достаточно одной этой вежливой обязанности. Лишь бы тарелка не опустела, и вся забота? А то, что она себя не в своей тарелке на этом празднике чувствует, это как? Неужели не видит, не замечает, как трудно ей влиться в это веселье? Тем более после такого откровения про родительские дела.
Нина вздохнула, и глазам стало горячо. Не расплакаться бы – это уж совсем будет нехорошо. Не поймут ведь. Будут смотреть высокомерно и насмешливо. И Никите за нее неловко станет.
– Нин… Тебе что, плохо? – наклонился Никита к ее уху.
– Да… Что-то голова вдруг закружилась… Я на воздух выйду, ладно? Постою на крыльце.
– Мне с тобой?
– Нет, оставайся. Я сама.
Нина выскочила на крыльцо, жадно вдохнула звонкого сырого мартовского воздуха. Хотя особенного звона уже и не чувствовалось – солнце торопливо убиралось за верхушки деревьев, унося с собой все прелести весеннего дня. Еще и до сумерек далеко, но уже холодно. Хорошо, догадалась куртку на плечи накинуть.
Вдохнула еще, еще… И отпустило вдруг, и устыдилась своей же глупой обиды. Нет, чего это на нее нашло? Надо же, рассердилась на Льва Аркадьевича! И на Ларису Борисовну заодно! Прав, прав Никита – ей-то какое до всего этого дело? Может, им действительно нравится жить в потворстве-притворстве? Может, это такие интеллигентские штучки особые, ее простоте неведомые? Наоборот, учиться же таким штучкам надо, а не обижаться! Хотя… Как-то не хочется такому учиться… Пусть эти штучки будут сами по себе, а она – сама по себе. Потому что никогда Никите ничего подобного бы не простила! Да ни в жизнь!
Или простила бы? Да, наверное, трудно это… Бедная, бедная Лариса Борисовна. Жалко ее…
Вздохнула, задумалась. Мартовский ветер прошелся по лицу Нины, поднял волосы, бросил прядь на глаза. И вспомнилось вдруг, будто ветер принес с собою тот день из детства…
Ей тогда лет восемь было, кажется. А может, и меньше. Мама готовила на кухне обед, стояла над кастрюлей с бульоном, снимая ложкой мясную накипь. Вошла тетя Ляля, в халатике, с тюрбаном полотенца на голове, с насквозь проплаканным опухшим лицом. Открыла форточку, нервно прикурила сигарету. Мама недовольно повела плечом, но промолчала. Тетя Ляля докурила свою сигарету, вздохнула коротко, принялась чистить картошку, что-то напевая себе под нос. Вот тут маму вдруг и прорвало:
– Ляль! Да как ты можешь-то! После всего! Еще и ужин ему готовишь!
– Ты о чем, Лидочка? – не отрываясь от картошки, тихо спросила тетя Ляля.
– Сама знаешь о чем! Все-таки в одной квартире живем, друг у друга на виду! Я ж слышала вчера, во сколько твой Петр заявился… И как ты его встречала. И вчера, и третьего дня тоже… Что, загулял, да?
– Это не твое дело, Лидочка. Извини.
– Да не мое, конечно, кто ж спорит… А только не понимаю я тебя! Он гуляет, а ты ему картошку на ужин жаришь! Стыд ведь! Грех его покрываешь, значит! С кем он хороводится-то, хоть знаешь?
– Нет. Не знаю и знать не хочу. И вообще, у нас все хорошо, Лид. Спасибо, конечно, за участие, но… лучше не надо.
– Да как же, как же хорошо? Что я, не вижу? Чего хорошего-то, если он после кого-то – к тебе… Не противно, Ляль, нет? До меня доведись, я бы побрезговала…
– Да ну? – вдруг ехидно прозвучал голос тети Ляли, и тюрбан свалился на плечо от резкого поворота головы в мамину сторону. – Правда, что ли?
Мама застыла, не донеся до кастрюли плошку с квашеной капустой. Было что-то в голосе тетя Ляли действительно ужасно непривычное, злобно-уничижительное.
– Ты, Лидуша, уж не рассуждала бы со своей колокольни, ладно? Надо же, побрезговала бы она… Да ты хоть один денек своей жизни жила, как я? Да хоть часок?
И – выразительный кивок в сторону их комнаты, где сидел на тахте папа, уткнувшись в телевизионную новостную программу. Мама молчала, поджав губы. Вмиг лицо ее сделалось удивленно-несчастным, и мелко-мелко задрожали щеки… А тетя Ляля и не думала ее жалеть в своей злобной отповеди:
– Ну же, признайся, Лидуш? Ведь ни дня, ни часа не жила! А если бы ухватила денек или даже часок, тогда бы и поняла, где счастье, а где противно. Не тебе меня учить, Лидочка, ой не тебе… И все, и кончим на этом! Извини, если обидела…
Мама слегка дернулась, будто обжегшись пальцами о кастрюлю, но больше ничего тете Ляле не сказала. Зато долго плакала потом, ночью… Папа громко храпел, а мама плакала. Так горько плакала, что у нее, восьмилетней соплюхи, душа разрывалась. Даже хотела встать со своей кровати, подойти к маме, подластиться, но потом вдруг поняла – нельзя. Слишком уж плотен был вокруг мамы кокон ее несчастья, ее тайного горя-горюшка, ей пока непонятного. Лежала под одеялом, сжавшись в комок, испуганно смотрела в темноту, вспоминая странные тети-Лялины слова – ни дня не жила, ни часа…
За спиной хлопнула дверь. Нина вздрогнула, оглянулась. Никита…
– Ну как ты, Нин? Лучше тебе?
– Да, Никит, уже лучше.
– Тогда пойдем в дом? Холодно.
– Пойдем…
В доме звучало танго. Танцевали Лариса Борисовна и Лев Аркадьевич – очень красиво. Все сидели, глядели на них, как завороженные. Вот зазвучал последний страстный аккорд, и Лариса Борисовна томно прогнулась в спине, поддерживаемая сильной рукой мужа… Браво! Браво, аплодисменты! Гул одобрения! Очень красиво…
Ознакомительная версия.
