— Лучше бы я ухлопал трех главных инженеров «Мьюшоу». На них держится все строительство. Каждого из них я видел в перекрестье оптического прицела. Стоило нажать курок — и все. Но потом я начинал думать об их женах и детях, представлял, каково им будет услышать, что их папочка заработал пулю между глаз, — и опускал винтовку. Я вдруг осознал, что веду самую идиотскую, самую дерьмовую войну. Обычно партизан поддерживает местное население, а в Коллетоне никого не осталось. Только ямы на месте стоявших домов. Ну, навзрывал я пустых грузовиков и тракторов. Ну, напугал охранников до полусмерти. Моя единственная победа в том, что меня до сих пор не поймали. Но знали бы вы, мои дорогие Том и Саванна, как они за мной охотятся.
Люк не признавал себя проигравшим; он считал, что всего лишь загнан в угол. Идеи, помогавшие ему в первые недели борьбы, потускнели и потеряли силу. Размышляя наедине с собой, Люк обнаружил, что его противостояние государству не имеет под собой никакой философской основы. Он страстно любил прибрежные острова, однако это не заменяло систему взглядов. Его мысли отличались противоречивостью, романтизмом, недовольством и нетерпимостью. Люк не мог силой заставить двадцатое столетие понимать его устремления и не находил себе места в этом веке. Он пытался вести себя как человек чести, неподкупный и непродажный, но однажды узнал, в какую сумму оценена его голова. В глубине души Люк до сих пор не мог понять, почему каждый американец не примкнул к нему, почему люди не поддержали его спор с государством. Он возомнил, что чувствует душу Америки. Оказалось — толком не изучил даже свою собственную. Люк вырос, так и не узнав, что продажа земли и права первородства в Америке считается спортом королей. Родители вбивали в нас, что земля для южан — высшая ценность. Земля и почтительное отношение к ней — вот что так сильно отличает южан от остальных американцев. По мнению Люка, он сделал одну ошибку — поверил в превосходство образа жизни южан. Принял всерьез смысл, скрывающийся за красивыми словами.
— Когда я впервые здесь очутился, то считал себя последним уроженцем Юга, — признался Люк. — А с недавних пор кажусь себе последним южным придурком.
— Наша наследственность — что озеро Лох-Несс, — изрекла Саванна. — У каждого есть свое чудовище, и неизвестно, в какой момент оно высунется.
— Если теперь ты сильно сомневаешься в своих действиях, то какого черта продолжаешь играть в войну? — спросил я.
— Знаешь, Том, я могу быть очень не прав, но они еще более не правы. Одним своим присутствием я напоминаю властям, что кража целого округа опасна для здоровья. Я даже подумывал о дневном налете на стройплощадку. Вначале перебил бы вооруженную охрану, а потом — два-три десятка рабочих. Я смог бы развернуть подобную войну. У меня только не хватает духу вести ее по всем правилам.
— Если бы ты угробил стольких людей, против тебя бросили бы морскую пехоту, — предостерег я брата.
— Я действовал в одиночку, и у меня недостало мужества стрелять в невинных, — сообщил Люк. — Я уничтожал невинных во Вьетнаме, но при этом чувствовал за спиной поддержку самой сильной страны в мире. Я еще тогда уяснил: если у тебя нет желания убивать, ты не сумеешь победить. На тебя даже не обратят внимания.
— Ты никогда не любил идти на компромисс, — заметил я.
— Компромисс? Где ты видел этот чертов компромисс? Правительство не сказало нам: «Мы заберем часть земли и построим завод, а вы как жили тут, так и будете жить». Нам велели выметаться, и поскорее! И я понимаю, зачем они это сделали. Если только на их поганом заводе что-нибудь случится, вся здешняя живность: креветки, осьминоги, мечехвосты — будет лет двести светиться в темноте. Достаточно одной паршивенькой катастрофы, и все растения и звери в радиусе пятидесяти миль будут погублены. Это солончаковое болото станет пустыней.
— Когда это ты успел стать радикалом? — спросила Саванна. — Уж не во Вьетнаме ли?
— Я вовсе не радикал, — с яростной убежденностью возразил Люк. — И ненавижу радикалов всех мастей: либеральных, консервативных, любых. Мне плевать на политику. Я ненавижу и политиков, и всяких там организаторов демонстраций.
— А вот здесь, мой дорогой Люк, ты сильно ошибаешься, — улыбнулась Саванна. — Ты устроил потрясающую демонстрацию. Это тебе не по Нью-Йорку ходить.
Люк признался нам в своих частых посещениях острова Мелроуз. Он бродил по густо заросшему двору, где когда-то стояли наш дом и сарай. Однажды он даже спал на месте нашей комнаты. Он лакомился медом из пустых ульев, чудом уцелевших после разрушений. В одичавшем саду Люк набрал роз, азалий и георгинов и положил на могилу тигра, а на южной оконечности острова он из лука убил дикого кабана, выкапывавшего из земли орехи.
О видении, случившемся у него на месте бывшего Коллетона, когда на мгновение перед ним вдруг предстал прежний город, Люк рассказал нам во второй вечер. Со страхом и восторгом он говорил об участившихся диалогах, которые вел с самим собой. Эти размышления в одиночестве пугали его, но они же давали обновленное чувство ясности цели. Люк вспоминал, с каким трудом нашел бывший участок Амоса и Толиты, как споткнулся о дедов крест и понес его на плече по улице Приливов, шагая под светом луны, проглядывавшей сквозь облака. Он шел, называя все магазины, и те буквально вырастали из-под земли. Город поднялся, преисполненный гнева за свое уничтожение, — Люк наблюдал это своими глазами. А потом он обернулся и заметил приближающегося мистера Фрукта. Тот, обросший и одичавший, остановился на перекрестке, где провел всю жизнь, и подул в свисток, регулируя призрачное уличное движение. Жесты мистера Фрукта не утратили ни простоты, ни изящества. Но стоило регулировщику появиться, как возрожденный город исчез, словно мираж. Пропал, растворившись в ночной темноте.
— Я видел живой Коллетон, — утверждал Люк. — Не знаю, как это объяснить. Мой нос ловил запах кофе и свежей краски. Раздавались голоса хозяев магазинов, шорох их метелок, которыми они подметали тротуар. Это было так прекрасно и совсем реально.
Саванна нежно поцеловала брату руку.
— Мне понятно и так. Подобные вещи я вижу с детства.
— Но я же не сумасшедший, — возразил Люк. — Все это было предо мной. Лавочки, вывески в витринах. Я даже слышал, как в обувном магазине попугай прокричал: «Доброе утро!» Горели все фонари. Я не выдумываю. Это был не сон.
— Всего лишь небольшая приятная галлюцинация, — пояснила Саванна. — Я же королева галлюцинаций. Могу тебе все рассказать о них.
— Ты намекаешь, что я чокнутый? Но ненормальной у нас всегда была ты.
