Две последние недели августа мы провели на побережье штата Мэн, где Сьюзен сняла домик. Я рассказывал ей о гибели Люка, глядя на волны Атлантики. Только здесь они были куда холоднее и неистовее; скалы, о которые они разбивались, равнодушно принимали удары. Закончив историю, я добавил, что любая сторона моей жизни, любое значимое событие так или иначе были связаны с Люком. Среди дикой зеленой красоты северного лета я возносил хвалу духу брата и оплакивал его смерть. Я говорил просто, без прикрас, каждое мое слово было пронизано любовью к брату и горечью потери. Его привязанность к нашей семье была глубже моей и отличалась стихийной яростью.
Когда я описывал погребение Люка в море, Сьюзен держала меня за руки, гладила по волосам и отирала слезы. Она слушала меня не как психиатр Саванны, а как моя возлюбленная, спутница и лучший друг. Все эти две недели мы предавались любви так, словно каждый из нас ждал этого всю жизнь. Наши прогулки исчислялись долгими милями: мы бродили по берегу, собирали чернику и цветы. А потом обязательно наступал момент, когда Сьюзен поворачивалась ко мне, впивалась ногтями мне в спину и шептала:
— Пошли домой. Там мы займемся любовью и поведаем друг другу обо всем на свете.
Для меня было истинным удовольствием общаться со Сьюзен Лоуэнстайн.
В наш последний вечер на побережье мы улеглись на скале, завернувшись в одеяло. Луна чертила на воде свою извечную серебристую дорожку. На ясном небе перемигивались звезды.
— Ты, наверное, тоже рад возвращению в город? — поинтересовалась Сьюзен, целуя меня в щеку. — Я уже устала от всей этой умиротворяющей красоты, тишины, обильной пищи и фантастического секса.
Я засмеялся и спросил:
— Если мы будем жить вместе, мне придется стать евреем?
— Совсем необязательно. Ведь Герберт — не еврей.
— Но я бы не возражал. И потом, у нас в семье, судя по всему, это становится традицией. Вспомни Ренату Халперн.
— Здорово мы тогда с тобой поцапались. Вот такая у нас была прелюдия к любви.
Я ответил не сразу. В вечерней темноте передо мной вдруг вспыхнули лица Салли и дочерей.
— До встречи с тобой я крепко спал. Я был мертвым и даже не догадывался об этом. Скажи, Лоуэнстайн, могу я теперь называть тебя просто Сьюзен?
— Нет. Мне очень нравится, как ты произносишь мою фамилию. Особенно когда мы занимаемся любовью. Том, я снова чувствую себя красавицей. Великолепной, неотразимой женщиной.
— Когда мы вернемся, я хочу навестить Саванну, — немного помолчав, заявил я.
— Самое время, — согласилась Сьюзен. — Для вас обоих.
— Мне нужно кое-что ей рассказать. И не только ей.
— А знаешь, я боюсь, что Салли однажды позвонит и попросит тебя вернуться.
— Откуда ты знаешь, что она попросит меня вернуться? — удивился я.
— Так. Мысль мелькнула, — отозвалась Сьюзен и тут же прошептала: — Давай пойдем в домик, сбросим одежду и поведаем друг другу обо всем на свете.
Я повернулся и поцеловал ее.
— Эх, Лоуэнстайн, тебе предстоит еще многое узнать о жизни на природе.
Я начал расстегивать ее рубашку.
Когда санитар ввел Саванну в комнату свиданий, сестра удивилась, увидев меня. Ее поцелуй был довольно отстраненным, но затем она крепко меня обняла.
— Тебе все-таки разрешили прийти, — заметила она.
— Лоуэнстайн отпускает тебя на целый день, — сообщил я. — Но под мою строжайшую ответственность. Так что постарайся не делать кульбитов на крыше Эмпайр-стейт-билдинга.
— Буду сдерживаться, — пообещала сестра и почти улыбнулась.
Я повел ее в Музей современного искусства, где была устроена совместная выставка фотографий Альфреда Стиглица и картин Джорджии ОʼКиф[218]. В первый час мы бродили по залам, лишь изредка перебрасываясь словами. Слишком много времени и крови впитали в себя болота нашего общего прошлого. Безжалостная судьба ограбила нас на целые годы, и сейчас каждому из нас было очень трудно начать общаться.
— Ты знаешь о Ренате Халперн? — осведомилась Саванна, когда мы остановились возле фотографии, запечатлевшей нью-йоркскую уличную сцену.
— Да, — коротко отозвался я.
— Тогда это имело для меня смысл. Я находилась не в лучшем состоянии.
— Тебе нужно было убежать от себя. Это всем понятно. Особенно мне.
— Тебе? — Ее голос обрел знакомые сердитые интонации. — По-моему, ты никуда не убегал. Ты так и остался на Юге.
— Ты хоть понимаешь, чем является для меня Юг?
— Нет, — солгала она.
— Это пища для моей души. И тут, Саванна, я ничего не могу с собой поделать. Такой уж я есть.
— Юг — жестокое, жалкое и отсталое место. И жизнь там — смертный приговор.
Я отвернулся от фотопортрета молодой и красивой Джорджии ОʼКиф.
— Саванна, это твое отношение к Югу. И наш разговор на эту тему повторяется в тысячный раз.
Сестра сжала мою руку.
— Ты продал себя по дешевке. Ты мог бы стать кем-то более значительным, нежели школьный учитель и тренер.
— Послушай меня, Саванна. В языке нет более почитаемого слова, чем «учитель». У меня сердце поет, когда кто-нибудь из ребят обращается ко мне «учитель». Я считаю, что преподавать — это честь для меня.
— Тогда почему же ты несчастен, Том? — возразила она.
— По той же причине, что и ты, — ответил я.
Мы прошли в зал Моне, сели на скамейку, стоявшую в центре, и засмотрелись на большие холсты с изображением лилий и воды. Зал этот был самым любимым местом Саванны, она всегда приходила сюда набираться вдохновения.
— Лоуэнстайн собирается вскоре тебя выписать, — сообщил я.
— Думаю, я готова вернуться домой.
— Если ты снова решишь куда-нибудь отправиться, дай мне знать. Я тебе обязательно в этом помогу.
— Мне по-прежнему хочется держаться подальше от всех вас. И еще долго будет хотеться.
— Что бы ты ни сделала, я все равно люблю тебя, Саванна. Но мне невыносима мысль о мире без тебя.
— А мне иногда кажется, что мир без меня был бы лучше, — вздохнула она, и грусть в ее голосе больно резанула по мне.
Я взял сестру за руку.
— С похорон Люка мы ни разу не упомянули его имени, — сказал я.
Саванна прислонилась к моему плечу и испуганным тоном прошептала:
— Прошу тебя, Том, только не сейчас.
— Сейчас самое время. Мы так обожали Люка, что забыли, насколько сильно дорожим друг другом.
— Во мне что-то сломалось, — почти задыхаясь, пробормотала она. — И этого не исправить.
— Все же давай попробуем.
Я указал на бессмертные цветы Моне, плавающие в прохладных водах в Живерни.
— Ты можешь восстановиться с помощью своего искусства. Создать прекрасные стихи о нашем брате. Из всех нас только ты можешь вернуть нам Люка.
