Приехали мы в разных машинах, поэтому знакомились уже в доме (а шоферы вместе с машинами тут же как сквозь землю провалились!).
— Людмила, — представил меня Василий Натанович. — Свой человек!
Вице-губернатор и человек с перстнями достаточно вежливо кивнули мне. Вице-губернатор не назвал своего имени, полагая, что его и так знают, а человек с перстнями сказал простецки:
— Петя.
Блондинки же даже и не помышляли соваться ко мне со знакомством. Из этого я сделала вывод, что все-таки я не на таком, как они, положении. Но это меня не утешило, скорее насторожило. Я понимала, что Василий Натанович гордится мною и похваляется перед друзьями: у вас, дескать, просто потаскушки, а у меня вот что! Опасная эта похвальба: мужики завистливы. (И в предчувствиях своих я права оказалась.)
Мы сели за стол. Мужчины стали жрать и пить так, словно год не видели ни еды, ни питья. А уж этого-то, я думаю, у них вполне хватает.
Или просто не терпелось им, как выразился Мрелавшвили, поскорее расслабиться?
А я все думала: какой смысл вкладывал Василий Натанович в слова обо мне: свой человек? Не значит ли это, что он гарантирует в моем лице сохранность тайны о том, что произойдет здесь? Но что произойдет?
Нажравшись и напившись, они расселись по мягким креслам и завели какие-то непонятные разговоры. Мелькали фамилии, имена… Блондинки, заскучав, захотели «порнушечку посмотреть». Поставили им кассету с порнушечкой.
Я сидела в сторонке, лицом к камину. От порнушечки меня всегда подташнивало, я не наблюдатель и не подглядыватель по натуре. Разговоры мужчин тоже были неинтересны.
Но вот они слегка переварили пищу, Василий Натанович отлучился и вскоре радушно позвал:
— А теперь в баньку, господа, в настоящую русскую баньку!
Блондинки завизжали от восторга, вице-губернатор и человек с перстнями тоже изобразили на лицах удовольствие.
Всем выданы были теплые халаты и тулупы, чтобы одеться после бани. Причем когда они появились, кто их принес, я не заметила!
Они пошли в баньку, а я так и осталась сидеть у камина.
— Люда! — сказал Василий Натанович.
— Нет, — сказала я.
— Я тебя выручил, — напомнил он.
— Я готова расплатиться. Но в баню не пойду. У меня пониженное давление, мне в бане сразу становится плохо. Я в обморок упаду.
— Если ты думаешь, что я это в качестве расплаты, то я сейчас же вызову шофера и тебя отвезут в город.
Господи, как бы мне этого хотелось! Но я понимала: нужно дойти до конца. Мне, моему сыну, моей семье нужна безопасность. Я должна выдержать. Но только не банька!
— Я просто действительно не переношу баню.
— Что ж, — сказал Мрелашвили. — На бане свет клином не сошелся.
И удалился, весьма недовольный.
Но когда вернулся вместе с распаренными мужчинами и девицами, лицо его было каким-то загадочно улыбчивым, словно он лелеял приятную тайную мысль. (Или просто от полученного удовольствия.)
Мы продолжили интеллектуальное общение, то есть опять сели жрать и пить. Беседа у мужчин была на одну тему: хороша банька, потому что можно до нее выпить, покушать, а после баньки ты как новый, будто и не ел, и не пил, можно заново и кушать, и выпивать. Они вертели эту тему и так и сяк, и я подумала, что это, наверное, их идеал: чтобы вечно жрать и пить и вечно оставаться хотящим жрать и пить.
Впрочем, я заметила, вице-губернатор налегал не так, как прежде.
В этих непринужденных светских беседах шло время.
Вот и стемнело уже.
Я извинилась, вышла из-за стола и села в облюбованное кресло к камину (огонь его меня весь вечер притягивал), смотрела, как горит бесполезное холодное пламя.
Задремала.
Очнулась от тишины.
Обернулась.
В холле никого не было, кроме вице-губернатора. Он глядел на меня.
Встал и подтащил к камину еще одно кресло.
Я поняла: Мрелашвили, готовивший меня для себя, проявил мужество, поставил интересы дела выше личных. Я имела несчастье понравиться вице-губернатору, и он попросил меня уступить. И Василий Натанович уступил, зная, что за это сможет потребовать от вице-губернатора много мелких услуг.
Я приготовилась мучиться: слушать.
Он заговорил:
— Вот так проходит жизнь: работаешь, работаешь…
(«Уважай меня, я много сил отдаю пользе государства, я значительное лицо!» — перевела я его слова мысленно в те, какие он на самом деле хотел произнести.)
— А в сущности, человеку мало надо: тепло и уют.
(Перевод: «Нажраться, выпить, распустить пузо, сесть у огонька — без чужих глаз».)
— Тепло человеческое причем, понимаете?
(Перевод: «И чтобы рядом баба красивая была, которая бы всякий бред слушала с почтительным видом».)
— Философски говоря, всем нам хочется иногда выпасть в какое-то четвертое измерение.
(Перевод: «Трахнуться хочется. Хочу тебя, женщина. Как тебе сказать об этом?»)
— Но одному в этом измерении холодно, грустно…
(«Хочу тебя».)
— Иногда встретишь человека и понимаешь: вот кого ждал. Мечтал, можно сказать.
(«Хочу тебя».)
— Это так редко бывает, когда совпадение. Но бывает же.
(«Хочу тебя».)
Уж лучше бы он оказался наглым, нахрапистым. Вице-губернатор извел меня своими околичностями.
Я встала:
— Наверху, как я понимаю, спальни? Какую нам выделили?
— Я в общем-то…
— Пойдемте.
Я повела его, будто это был мой собственный дом. На втором этаже из нескольких дверей одна — оказалась открытой. Чтобы путаницы не возникло.
Мы вошли в эту комнату.
Ну, естественно, плюш, бархат, ковры, пятиспальная кровать. И душик даже есть маленький, и туалет крошечный. Все удобства, блин.
На столике у кровати — фрукты и шампанское. И тихая музыка звучит.
Это надо сделать, повторяла я себе. Надо сделать.
Выключила весь свет, кроме одного торшера в углу, с глухим абажуром (чтобы все-таки видел меня), разделась, встала перед ним, руки закинула, поправляя волосы.
Он издал что-то вроде рычания, скинул халат и набросился на меня.
Каждая женщина думает о себе: уж меня-то не изнасилуют. Не смогут.
Нет, то есть бывают случаи, когда нож к горлу или пистолет. Но я всегда недоумевала, как это можно дать себя кому-то против своей воли, если он не преступный насильник с пистолетом, а просто лезет напролом? Каким бы он ни был сильным и большим, у тебя есть локти, ногти, коленки, зубы, царапайся, кусайся, бей его коленками в уязвимые места.
На практике оказалось иначе.
Как только он повалил меня, вдруг накатила тошнотворная волна отвращения, и я начала отбиваться. Он опять зарычал (похоже, от предвкушения). Не успела я пустить в ход ни коленки, ни ногти, ни локти, ни зубы. Руки оказались завернуты на спину и придавлены двумя телами — его и моим; беспомощные коленки он с такой силой раздвигал своими лапами, будто хотел разломить меня; жаждущие зубы грызли воздух, потому что мое лицо он своротил набок своей мощной мордой, прижал к подушке.
