На практике оказалось иначе.
Как только он повалил меня, вдруг накатила тошнотворная волна отвращения, и я начала отбиваться. Он опять зарычал (похоже, от предвкушения). Не успела я пустить в ход ни коленки, ни ногти, ни локти, ни зубы. Руки оказались завернуты на спину и придавлены двумя телами — его и моим; беспомощные коленки он с такой силой раздвигал своими лапами, будто хотел разломить меня; жаждущие зубы грызли воздух, потому что мое лицо он своротил набок своей мощной мордой, прижал к подушке.
Говорят, есть женщины, от подобного насилия даже впадающие в экстаз.
Я оказалась не из таких.
Правда, когда он освободил мои руки и колени и я могла начать сопротивляться, смысла в этом уже не было.
Я думала, он выскажет претензии: сама заманила, а потом кочевряжится. Но он, наверное, просто принял все за хитроумную тактику хитроумной гетеры (во, блин, какие слова на ум идут!), которая сопротивлением возбуждает партнера.
Недаром же он, удовлетворенный, одобрительно похлопал меня по щечке:
— У-у-у, тигрица!
И, слава богу, вскоре захрапел.
Я не меньше часа простояла под душем, потом оделась — полностью, скукожилась на краешке и полночи проплакала.
Вот уж теперь я точно стерва, думала я. Окончательная.
Мне даже захотелось посмотреть, что это слово у Даля означает. Дома я достала словарь, нашла, прочитала: «СТЕРВА ж., стерво. Падаль, мертвечина, дохлятина…» Современного значения у слова не было.
Падаль, думала я. Очень точно. Упавшая.
Но мертвечина — нет.
Дохлятина — нет!
Нет, блин, я хочу еще жить, я буду счастливой наперекор всему! — и даже наперекор себе!
Но сказать легче, чем сделать.
На меня напала хандра. Я приняла ее как реакцию на бурные события последнего времени. Можно было бы взять отпуск или просто неделю за свой счет. Отдохнуть.
Но как отдохнуть, где?
Ехать я никуда не хотела.
Сидеть дома (лежать) и читать книги? Не хотела.
Станет только хуже.
Наоборот, надо занять себя работой, работой и работой.
Антон знал о том, что произошло со мной (то есть с моим сыном), и несколько дней не тревожил меня.
Но вскоре начал беспокойно поглядывать. Я его понимала: любящая женщина должна, казалось бы, в нем искать утешения, а она чурается, сторонится. Почему?
Он спросил об этом прямо, зайдя ко мне в кабинет, когда в редакции почти никого не было (главное, не было Фофана, он выбил у Мрелашвили для себя отдельную комнатушечку, поступив умно и предусмотрительно).
— Может, заедем сегодня ко мне? — спросил Антон.
— Нет.
— Почему?
— Плохое настроение.
— Настолько плохое, что и меня не хочешь видеть?
— Я вижу.
— Я не об этом.
— Я понимаю.
— Конечно, — сказал Антон. — У тебя неприятности…
— Это называется не так. Это несчастье.
— Что, так серьезно? Еще что-нибудь?
— Ты о чем?
— О твоем сыне.
— Сын ни при чем.
— А кто?
— Я сама.
Он посидел, вертя авторучку и поглядывая на меня.
— У меня ощущение, что ты стала какой-то чужой.
Я поежилась. В душе холодно и пусто. Нет никакой охоты лукавить, придумывать, врать.
— Не я стала чужой. Для меня все стало чужим. Может, это болезнь. Но почему-то мне кажется, что она никогда уже не пройдет. Вся моя прошлая жизнь для меня стала чужой. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал Антон. — У меня так было.
— И ты стал чужим. Понимаешь?
— Не понимаю. Так не бывает.
— Бывает же, что влюбляешься — сразу? И кажется, что — смертельно. Как никогда. И вдруг — все. Обрывается и… И все. Ты чужой. Прости.
— Что же мне делать?
— Не знаю. Мне все равно. Оставьте меня в покое.
— Кого ты имеешь в виду?
— Всех!
Слово мое, это заклинание, словно злого духа вызвало. Нет, в самом деле, мистика: едва я прошу — через посредство Антона — оставить меня в покое — всех! — и тут же раздается звонок.
Я узнала голос вице-губернатора.
Весьма мило осведомившись о моем здоровье и текущих делах, он спросил, не могу ли я зайти завтра в десять утра по деловому вопросу.
Я согласилась.
— Кто это был? — спросил Антон.
— Вице-губернатор наш.
— Ты с ним так запросто?
— Конечно. Я же спала с ним.
— Когда?
— На днях.
— Ну, ты…
— Что? Стерва? Я согласна. Хватит мальчишествовать, Антон. Возвращайся к жене. Лучше женщины ты никогда не найдешь, говорю тебе серьезно.
— Я не могу без тебя.
— Это только кажется. Сможешь.
— Он что, хочет предложить тебе постоянной любовницей стать?
— Весьма вероятно.
— И ты согласишься?
— Весьма вероятно.
— Ты больше чем стерва. Ты…
— Не мучайся. Такого слова еще не придумали.
— Придумали, — сказал он. И напомнил мне это слово.
И я, верьте или нет, рада была его злости, его ненависти. Пусть ненавидит, ему будет легче от этого.
Вице-губернатор встретил меня в своем кабинете приветливо, но официально. Было такое ощущение, что где-то здесь установлен магнитофон или скрытая камера, и он знает это.
Не мешкая, вице-губернатор приступил к делу:
— Губернатор поручил мне переформировать пресс-службу. Мы расстались с несколькими людьми, они не справились с работой. Внимательно рассмотрели много кандидатур. Нужны не просто хорошие журналисты, но люди оперативные, разбирающиеся в политической обстановке, четко представляющие задачи, которые ставит перед собой и другими губернатор. Понимаете?
— Вполне.
— В данный момент рассматривается кандидатура руководителя пресс-службы. Я ознакомился с вашими публикациями, мне дали рекомендации. Я думаю, ваша кандидатура не вызовет возражений губернатора. Он считает, что у нас должны быть люди хоть и с опытом, но достаточно молодые. Не лишенные обаяния. То, что это будет женщина, подчеркнет непредвзятость губернатора, подчеркнет, что он не обращает внимания ни на партийность, ни на возраст, ни на пол. Кстати, в самом деле, а вы член какой-нибудь партии?
— Нет.
Я чувствовала себя странно. Со мной говорил солидный человек, государственный, блин, деятель областного масштаба, говорил ясно, четко, с заботой о деле, государственно говорил! А я видела другое: мокрая красная морда надо мной, закрытые глаза, хрип из горла, жиры тела сотрясаются в конвульсиях… Животное…
Но по инерции продолжала слушать. И отвечать.
— Работа ненормированная, извините. Придется иногда и вечерами задерживаться, и выезжать. Семейные обстоятельства позволяют?
