жара дикого Зверя рядом, превратиться в ледяной.
И я беспомощно упираю руки в его плечи.
— Нет! Нет же! Нет!
Он останавливается, смотрит так удивленно, словно мы уже с ним обо всем договорились, и тут я решила пойти на попятную, нарушить наши договоренности!
— Почему нет? Сколько у тебя зарплата? Я дам в десять раз больше…
После этого я перестаю упираться в его плечи и с размаха бью по лицу. Сходя с ума от собственной отчаянной смелости и, что уж говорить, дурости.
Зверь тоже не верит в происходящее. Похоже, его никогда не била по лицу женщина.
Его удивленное лицо, должно быть, провоцирует меня на ухудшение ситуации, потому что я без раздумий бью его по щеке другой рукой.
С отдачей!
С мгновенной болью в отбитой ладони!
Но с каким невероятным удовольствием!
И еще раз! И еще! И еще!
За все!
За свои потерянные мечты! За мою поруганную любовь! За то, что заставил бежать, словно безумную, в другую страну! За то, что чужие люди для меня стали ближе и роднее, чем он, отец моего ребенка! За то, что мой сын уже неделю засыпает без меня! За то, что он ведет себя так, словно я виновата в чем-то! Словно это я нарушила клятву первая, изменила! За его оскорбительное, унижающее мое достоинство, предложение.
За это — отдельно!
В этот момент плевать мне на все, что будет дальше.
Он меня может ударить в ответ, может выкинуть за порог кабинета и сразу — с волчьим билетом из компании, или может, наоборот, запереть кабинет на ключи и сделать со мной все то, что способен сделать сильный жестокий мужчина с беспомощной женщиной…
Все может.
Но я никогда не пожалею о том, что ударила его. Никогда.
Азат, наконец, приходит в себя, перехватывает мои руки одной своей, легко ловя их в полете, а затем спокойно ставит меня на пол, впрочем, не отпуская.
Я молча извиваюсь в его лапах, прикусив до крови губу и злобно сопя.
— Бешеная кошка, — неожиданно весело гудит сверху его голос, и я замираю в полете, сердито сдувая с глаз волосы, чтоб лучше видеть своего палача. — Ничего себе… Наше расставание испортило тебя. Раньше бы ты не посмела ударить своего мужчину.
— Ты не мой! — рычу я, сама не узнавая свой хриплый, словно простуженный голос.
— Твой, — веско роняет он, — не будешь больше драться?
— Если ты не будешь меня покупать!
— Ну… Не обещаю… Говорят, все на свете продается…
— Я — нет!
— Все, — он отпускает меня, неожиданно, я на ногах еле удерживаюсь, и отходит к столу. Опирается на него , присаживается, скрестив руки на груди, и смотрит на меня… На удивление, без ярости, которая должна была бы быть! Точно должна! Но нет ее. Так странно, что даже я, все еще находящаяся в состоянии боевой ярости, удивляюсь. — Просто у всех разная цена.
— Нет!
— Не фырчи, сладкая, — примирительно говорит он, и я замираю, видя на обычно серьезном лице ленивую, довольную усмешку. Словно Зверь рад, что вывел меня на эмоции, заставил проявить себя. — Давай заключим перемирие?
— Перемирие?
Сглатываю, пытаюсь выдохнуть, провожу пальцами по блузе, радуясь, что она такая плотная, и что на мне белье жесткое, специально для кормящих, и Зверь просто ничего не успел сорвать… За ним бы не задержалось…
Тело мое все еще горит, и теперь этот требовательный неудовлетворенный огонь ощущаю внизу живота. И пугаюсь, и злюсь одновременно.
Моя животная реакция на него — просто атавизм, дикость, совершенно не управляемая и жуткая.
И Зверь ни в коем случае не должен узнать об этом! А то совсем я пропаду… Ведь, не прими он во внимание мое копошение в своих лапах, продолжи свое черное дело…И ему не пришлось бы вообще тратиться. Я отдалась бы ему прямо тут, в рабочем кабинете. И сама бы не поняла, как это произошло.
— Ну да… Я тут подумал… — он поизучал меня своим насмешливым ленивым взглядом, помолчал, а затем продолжил, так же нарочито спокойно, — ты поразмышляй на досуге над моим предложением…
— Нет!
— Поразмышляй… Просто прикинь, где будет лучше твоему ребенку: в душной квартире с няней или на зеленой лужайке у своего дома с мамой? Где и с кем. А пока… Пока предлагаю забыть о том, что здесь случилось… До того момента, пока ты не придешь ко мне. Сама.
— Не будет этого!
— Будет, сладкая, будет.
— Ох, Лаура… Ну зачем ты?.. — я качаю головой, аккуратно придерживаю ручку коляски, неотрывно глядя на Адама, мирно сопящего в голубое, легкое покрывало. Он такой забавный, с этим остреньким носиком и губками, сложенными бантиком. И так похож на своего отца… Может, мне кажется, может, это просто мой материнский взгляд, далекий от беспристрастности, но мне кажется, что Адам — самый красивый, самый чудесный мальчик на свете! А какой умный! Аня говорила, что он уже пытается рисовать! И цвета выбирает вполне осмысленно. Лежит на животике, хлопает ладошкой по одному цвету, потом на белый лист… Смотрит, задумчиво, серьезно так… И опять тянется, уже к другой краске…
Может, мой мальчик — будущий художник? Мне кажется, у него очень нежная, тонкая душевная организация… И в центре раннего развития, куда он с Аней ходит уже две недели, его хвалят…
— Что значит, зачем? — повышает голос Лаура, но тут же затихает, виновато заглядывает в кроватку, боясь, что разбудила Адама, — какой глупый вопрос! — продолжает она на тон ниже, но не менее экспрессивно, — чтобы эти… звери знали, что на них найдется управа!
— Лаура… Я не просила тебя вмешиваться… — твердо отвечаю я, понимая, что могу обидеть подругу таким тоном, но по-другому никак. Лаура своей инициативой глупо подставила себя. И меня заодно.
— Да ты и в прошлый раз не просила! — парирует Лаура, — и что было бы, если б я не вмешалась?
— Лаура, я уже говорила, что бесконечно благодарна тебе, но…
— Никаких но! Никаких! Эти… братья Наракиевы должны понимать, что они не у себя в горах! И здесь у нас — правовое государство! И мы тебя в обиду не дадим!
— Да меня никто не обижает…
— Да? А то, что тебе теперь придется
