стульях не удастся. Если ты хотел начать свою семейную жизнь как «настоящий мужик», то есть сразу же обзавестись и женой, и любовницей, то ищи другую кандидатуру.
— Что значит «пока»? Ты что, уходишь отсюда?
— Не прямо сейчас, но планирую в недалеком будущем. А почему это тебя удивляет? — усмехнулась Полина. — Ты привык, что я являюсь неотъемлемой деталью интерьера? И кроме того, неброской и удобной?
— Не надо так, Поля, — тихо сказал Алик и взялся за ручку двери. Похоже было, что он рассчитывал на какую-то ответную реакцию, но девушка отвернулась к окну, чувствуя, как внутри нарастает напряжение и злость.
Но тут же в кухню кто-то вошел, и это разбавило тяжесть момента. До самого вечера Полина больше не обмолвилась с Аликом ни словом, а в последующие дни понемногу свыклась с его присутствием и уже не чувствовала враждебности. О свадьбе художники больше почти не упоминали, сосредоточившись на грядущем творческом вечере.
За это время пациенты психоневрологического интерната успели получить базовые навыки рисования под руководством учителей-специалистов, создали целую серию живописных и графических работ, и Полина отметила, что уроки не прошли даром. У одних рисунки совсем не имели какого-то особого ментального отпечатка, а у других явно выделялась тревожность и дисгармоничность. Полина долго размышляла, смогла бы она отличить их от произведений прославленных мастеров сюрреализма и психоделики, а также от той продукции, которую производят приспособленцы и спекулянты на теме нестандартности и отклонений. По сути работы настоящих душевнобольных людей, как ей показалось, не были отмечены никаким клеймом «инаковости», которое прежде считалось проклятием, а современные авангардисты только и норовили его примерить. Но они будто жили сами по себе, отрешенно и безмолвно, отдельно от помыслов и амбиций, которые обычно художник выражает на холсте или бумаге. Полина сама не знала, почему у нее сложилось такое впечатление, но теперь расхожее у невежественной публики утверждение, что все художники нездоровы, казалось ей вдвойне бредовым.
Для предстоящей программы и экспозиции была коллегиально выбрана тема «Старое и новое». Наряду с работами подопечных интерната в выставку были включены и картины самих мастеров «АлИн», написанные по мексиканским мотивам, — там старина имела особый мистический привкус. Впрочем, и все остальные образы в контексте программы были овеяны мрачной романтикой: обветшалые лачуги и заброшенные стройки соседствовали с величественными и холодными небоскребами, средневековые пирушки — с неоновым сиянием ночных клубов в современном мегаполисе, мертвые деревья, покрытые, словно инеем, серебристым мхом, — с цветами в чьем-то заботливо ухоженном палисаднике. Формат перфоманса пока еще держался в секрете.
Теперь уже Полина знала, что девушек из интерната звали Маруся, Зоя и Ирина, а парня — Макс. Ему было только восемнадцать лет, но он выглядел значительно старше и в самом деле обладал огромной физической силой. Также он отличался нелюдимым характером, и если уж не желал в чем-либо участвовать, на него было практически невозможно повлиять. Но в нем все-таки обнаружился явный талант к рисованию, и наряду с девчонками психологи и педагоги отнесли его к числу самых творчески одаренных.
Макса Полина побаивалась, признавая, что в этом страхе есть что-то антигуманное, животное и оттого столь неприятное Инге. Но та, к счастью, не пыталась насильно привить коллегам свои толерантные взгляды, предоставляя им исходить из личных понятий и банальной воспитанности. Зато с тремя девушками Полина чувствовала себя спокойно и в преддверии экспозиции с удовольствием с ними побеседовала. Те, в особенности Маруся, очень миловидная и тихая девушка с длинной косой и большими серыми глазами, приятно удивили ее тем, что врожденный дар у них сочетался с осведомленностью и любопытством в сфере искусства.
Как-то в разговоре с Ингой Полина с сожалением вспомнила об уже закрытом в настоящий момент проекте «Квартира», направленном на адаптацию людей с расстройством аутистического спектра. В этом месте, стилизованном под дом обэриутов, она была дважды, на взрослом и детском спектаклях, и ее глубоко тронула открытая, доброжелательная атмосфера, трепетное отношение к материалу и пространству, царящий повсюду дух той самой старины, которая за дверью «Квартиры» сливалась с вечностью, постоянством и спокойствием. Традиции обязательного чаепития после спектаклей и общей фотографии размывали все границы между больными и здоровыми лучше всяких лозунгов и шпилек в сторону «жестокого социума».
— А по-моему, Полина, подобные заведения все равно остаются только загоном для «лишних» людей, закрытым междусобойчиком, в котором им позволено участвовать. Пусть и в собственное удовольствие, но это не ради них, а ради того, чтобы они никому не мешали, — возразила тогда Инга. — Изгой есть изгой, в какие бы красивые одежды это определение ни рядили. И многие люди приходят на подобные спектакли только пощекотать любопытство и нервы, как в зверинец, куда завезли каких-то диковинных существ. Как это может помочь нестандартному человеку почувствовать себя частью общества?
— А ты уверена, что им это так уж нужно? Точнее, я хотела сказать, что они, на мой взгляд, и так чувствуют себя комфортно, а это главное. Может быть, не стоит навязывать им собственные представления о благе? Мне во всяком случае показалось, что в этих странных комнатах-музеях был какой-то волшебный дух, который подпитывал все вокруг, и самих артистов тоже. Поэтому они наверняка давно не боятся никаких насмешек и косых взглядов, это к ним просто не прилипает.
— Вот ты верно заметила: комнаты-музеи, — назидательно отозвалась Инга. — И непременно с подчеркнутой странностью, «не для всех»! Пока в музеях оседает пыль, вокруг проходит и кипит жизнь, появляются новые пути духовного удовольствия и подъема. Сейчас жизнь — это скорость, а не тихое болото в музеях и заповедниках. И вот из этой жизни они и выброшены! Общество предоставляет им что-то с барского плеча: вот вам творческие хобби, мы даже денег вам на это дадим, но не надейтесь, что вас допустят к чему-то серьезному.
— Постой-ка, а разве ты не занимаешься тем же самым, не вовлекаешь их в творчество? Ты же их не техническим наукам обучаешь, не ведению бизнеса и не гражданскому праву! Какая-то нестыковка в твоих рассуждениях, не находишь?
Инга, не поведя и бровью, добродушно отозвалась:
— Я другое дело, Полина, потому что я сама художник и лучше всего могу научить именно этому. И больше всего люблю все-таки живопись и графику, а не бизнес. Но также я через искусство могу донести до других, что они обязаны прислушаться к незащищенным людям, которых без всяких оснований лишают естественных прав. А проекты наподобие «Квартиры»... Нет, это,
