Ей почему-то даже не приходит в голову с ним спорить.
Ехала, предельно сосредоточившись на управлении машиной. Чтобы не думать ни о чем. О нем, о том, что он хочет ей сказать, о том, что она может сказать ему.
Престижный район, новый дом. Глеб подходит к ее машине.
— Пойдем?
У нее возникает не поддающееся никакому рациональному объяснению чувство, что сейчас он возьмет ее за руку. Но нет. Идут рядом, не касаясь друг друга.
Ему впервые стыдно за то, какой у него дом. Полупустая квартира, почти без мебели, и при этом все равно — бардак, потому что некогда. Раньше, в те благословенные времена, когда они были вместе, он, дурак, бардаком в квартире перед ней бравировал. Теперь же — действительно стыдно. Если б он только знал, если бы он мог предположить…
Забирает у нее плащ, мечется по квартире в попытках его где-то разместить, нормального шкафа с плечиками у него до сих пор нет. В итоге — аккуратно раскладывает на кровати. Пусть хоть плащ ее… Возвращается в гостиную, видит — Юля стоит посреди комнаты. Блин, даже предложить сесть некуда! Если только…
Узенький диван, который ему всучила матушка, столик на колесах. Черт, надо же угостить чем-то… Чаю… даже сахара дома нет!
Неожиданно вспоминает — ему ж вчера кто-то из пациентов презент вручил! Он даже не заглянул в пакет, что там.
А в пакете очень кстати оказывается бутылка Otard V.S.O.P.
Он торопливо ищет бокалы — надо же, даже есть специальные, коньячные. Откуда? Не помнит. С бокалами в руках подходит к сидящей на диванчике Юле. Места там не очень много. Ничего, он постоит.
А она подвигается в сторону, кивая. Что он, дурак, что ли, чтобы отказываться? Садится рядом, так головокружительно близко к ней. Бокал ей отдать, пока не расплескал. Руки дрожат какого-то черта.
— Глеб, я же за рулем…
И пофиг! Выпей и останься у меня! Как бы он хотел иметь право сказать ей это… Вместо этого:
— Чуть-чуть. Не страшно. Можно же… за встречу.
Отпивают. Она — глоток, он — залпом, как водку. Коньяк не больно обжигает желудок, мягким огнем согревает. Сейчас он придумает и скажет что-то умное. Что-то стоящее. Да хотя бы что-нибудь. А вместо этого…
Она поднимает взгляд, до этого момента старательно упертый в дно бокала в руках. И он ловит этот взгляд. И уже не может отпустить его. Тонет в этих прозрачных светло-голубых родных… Какого черта!
В одно движение руки сметает в сторону столик, падает на колени перед ней, лицом в тонкую юбку. Тогда это надо было делать, тогда надо было на колени вставать и прощения просить, вымаливать, тогда! А сейчас он просто прижимается к ее острым коленкам лицом. И никакая сила не сможет его заставить оторваться от них.
Пальцы легко касаются его волос. Потом, осмелев, привычным и незабытым движением — ото лба к макушке. Смотрит завороженно, как жесткие «рыжики» упрямо возвращаются на место. И имя его, как заклинание, как молитву:
— Глеб… Глеб… Глебушка…
Глеб поднимает голову. Он стоит на коленях, она сидит на диване. Но лица — близко, рядом. Обхватывает ее лицо руками, большими пальцами ловит слезинки. Говорить не может. Только притянуть к себе и — поцеловать.
А она — руками за большую широченную спину. Губы его твердые на ее губах. И щетина. Колючая. Родная.
У него дрожат руки. У нее — губы. Но он все равно держит ее дрожащими пальцами за локти, боясь отпустить. И, боясь упустить, торопится сказать, пока еще видит в ее глазах отблеск тех самых, давнишних, чувств:
— Юленька, прости меня…
— Не надо…
— Надо. Прости меня. Пожалуйста.
— Давно уже, — рукой гладит колючую щеку.
Его судорожной вздох в ее прижатые к его лицу ладони.
— Юля… Как же мы так?..
Всхлипывает.
— Не знаю.
Он не выдерживает, снова со стоном — ей в губы. И шепчет вперемежку с поцелуями и ее слезами:
— Не плачь… Не надо… Какая разница… Это уже не важно…
Она эхом, неловко и тоже дрожащими пальцами расстегивая первую пуговицу на его рубашке:
— Не важно…
А что важно? Вдохами, выдохами:
— Люблю тебя.
— Люблю тебя.
* * *
Постигает ее медленно, сантиметр за сантиметром, вспоминая, какая она — узенькая, влажная, обжигающая.
— Быстрее! — стонет она на выдохе.
— Юленька… — ответным стоном. — Маленькая моя… Я боюсь… сделать тебе больно.
— Не бойся…
Она хочет его — внутри, совсем, полностью, до боли. Пусть. Выгибается навстречу. А он что? Он же не железный, он живой. И он подается ей навстречу. Оказываясь внутри, совсем, полностью. А вот боли нет. Только сладость обладания и единения.
* * *
— Даш, привет.
— Так, Глабадий, если вопрос срочный, то биссстро, отшень биссстро. В операционную бегу.
Дашка в своем репертуаре… Даже не поздоровалась. Ну, если отшень биссстро…
— Мы беременны.
Неясный шум в трубку.
— Самойлов, твою мать! Чуть не упала!
— Ты сама просила биссстро.
— Как ты… Ты ж не женат, вроде?
— Женюсь, женюсь. Какие могут быть игрушки…
— Хм… Ну, если беременны — будет тебе игрушка… Через несколько месяцев.
Глеб довольно хохочет.
— Слушай, я тут уже до операционной дотопала. Ну ты даешь… Как зовут хоть счастливцу?
— Юля.
— Юля, значит… Глеб, я тебе перезвоню потом, ага? А то у меня уже женщина на столе лежит. И, знаешь, что?
— Что?
— Я за тебя рада. Очень.
— И я за себя очень рад.
Нажимает отбой.
— Все, Юль, у тебя есть самый лучший на свете доктор.
— Есть, — утыкается ему губами в шею. — У меня есть самый лучший на свете доктор.
Глеб счастливо смеется.
— Я не себя имел в виду, — обнимает ее, теплую, нагую, прижимает к себе крепче.
— Ты, правда… рад?
— Я люблю тебя, дурочка.
— Я не дурочка. Я заместитель директор банка!
— Ты дурочка. И я дурак. Но у нас получилось… Вовремя спохватиться.
— Правда. Получилось, — она прижимается к нему еще плотнее.
— Юль… — шепчет ей в висок: — Давай сына Николаем назовем. В честь деда.
— А если девочка?..
— Ну… — Глеб начинает медленно целовать, двигаясь от виска к губам, — непросто будет девочке с таким именем.
Ловит губами ее тихий смех.
У них получилось. Все.
МоралитЭ.
Бывают обстоятельства. Бывает невзаимность. Бывает быт. Непонимание. Деньги. Работа. Обязательства. Гордость. Конфликты. Усталость. Все бывает.
Но одно прошу, умоляю, заклинаю помнить.
Не отрекаются, любя.
