Мама довольно резко шлепает меня по коленке.
– Боже, перестань на нее пялиться, у бедняжки из-за тебя будут комплексы, – говорит она громким шепотом.
– Она не против. – Я указываю на девушку, и та на секунду ловит мой взгляд. – Смотри, она хочет, чтобы на нее глядели. По-моему, это чудесно.
– Мы не в зоопарке, – шипит мама, хотя в вагоне шумно, а у девушки в наушниках гремит что-то очень громкое. Может, у них с Кэйтлин одни любимые группы? Может, они даже знакомы…
– Что ты слушаешь? – Я хлопаю девушку по запястью. Она вынимает наушники.
– Простите, – говорит мама, однако не выдает мой диагноз.
– Все в порядке, – улыбается девушка. – Я не возражаю. «Темную материю». Знаете их?
– Сомневаюсь. Когда тебе сделали операцию?
Я протягиваю руку и на миг прикасаюсь пальцем к драгоценному гвоздику.
– Клэр! – Мама хватает меня за плечо. Я отмахиваюсь.
Девушка опять улыбается.
– Четыре года назад.
– Мне нравятся камушки на шраме. А пирсинг на губе – не очень. Ты симпатичная, а они все портят.
Девушка кивает.
– Вот и мама так говорит.
Моей маме тоже есть что сказать.
– Простите. Мы выходим на следующей станции.
– Все в порядке. – Девушка прыскает со смеху. – Дело не в переходном возрасте. Это мое лицо и мое тело. Я так заявляю о своей жизни, о том, как хочу ее прожить.
– Ты сейчас так думаешь, – говорю я. – Видишь эту женщину? Она когда-то была хиппи, танцевала голая под кислотой. А теперь носит поддерживающие колготки и слушает по радио мыльную оперу.
Девушка округляет глаза и хихикает, прячась за книгой.
– А у нее ранняя стадия болезни Альцгеймера, – парирует мама. Карта, прямо скажем, козырная. Мы подъезжаем к станции, и мама выводит меня из вагона, словно непослушного ребенка. Я машу девушке на прощание, она машет в ответ. Последний раз блестят гвоздики на губе, и поезд исчезает в тоннеле. Я бы тоже не прочь украсить так свои шрамы, да только все они – у меня в голове. Может, вставлю пункт в завещание: когда мой мозг раскромсают, пусть добавят в формальдегид стразов.
* * *
Мама знает дорогу. Во всяком случае, у нее есть карта. Очевидно, это где-то недалеко от станции, поэтому я позволяю взять себя за руку, словно школьница. Мы медленно мокнем под моросящим дождем и направляемся к месту, которое мама называет секретариатом литературной кафедры Университетского колледжа Лондона.
– Когда войдем, предоставь дело мне и не встревай, – предупреждает мама.
– Я пока не разучилась говорить, – отвечаю я со смешком.
– Знаю. Зато разучилась держать свои мысли при себе. – Она скептически оглядывает меня. – Хотя ты и раньше не умела.
– Спасибо за то, что мы здесь, – говорю я. – За то, что ты разрешила мне это сделать.
– По-моему, ты иногда забываешь, что ради тебя я готова на все. – Смягчившись, мама прикладывает холодные пальцы к моей щеке. – Ты же знаешь, ты моя крошка…
– Не знаю насчет крошки, но мы оглянуться не успеем, как ты начнешь кормить меня с ложечки, – отвечаю я, не подумав. Мама прячет руку в карман. Мне становится стыдно. Она много лет ухаживала за любимым человеком, пока болезнь не свела его в могилу, и теперь намерена пройти это снова. Я хочу сказать, чтобы она не брала на себя такую ношу – мне будет хорошо и в приюте, пусть обо мне заботятся другие. Однако я этого не говорю – хочу, чтобы мама всегда была рядом. И буду хотеть, даже когда перестану об этом знать.
Секретарша за офисной стойкой – само спокойствие. При нашем появлении она только чуть надувается, будто курица на шестке, и в порядке тактического маневра переводит взгляд на экран компьютера, будто занята чем-то чрезвычайно важным.
– Здравствуйте, – вежливо говорю я. Женщина на меня не глядит, и я повторяю: – Здравствуйте!
Вместо приветствия она поднимает палец, тычет в клавиатуру, ждет еще пару секунд и наконец удостаивает меня вниманием. В последнее время я часто не могу разобраться в своих эмоциях – принадлежат ли они мне или их диктует болезнь? Однако сейчас тот редкий случай, когда я – настоящая я – твердо уверена: эта женщина мне не нравится. И за одну эту уверенность я чувствую к ней симпатию.
– Чем могу помочь? – спрашивает секретарша, всем видом показывая, что работа причиняет ей массу неудобств.
– Моя дочь учится здесь на третьем курсе, – вежливо говорю я. – Мне нужен ее адрес. По срочному семейному делу.
– Мы не выдаем личную информацию, – с милой улыбкой отвечает женщина. – Это вы называете себя матерью, но откуда я знаю – может, вы королева Англии.
– Ну, королеву вы, наверное, узнали бы. Нет, я целиком согласна с вашей политикой, но дело в том, что мне срочно нужно связаться с дочерью, а у меня нет ее адреса. Это очень важно. Я ей нужна.
Женщина фыркает.
– Не знаете ее адреса и при этом говорите, что…
– Да, – отвечаю я. – Я ее мать, твою мать.
Женщина готовится напустить на себя оскорбленный вид, но тут вступает мама:
– Пожалуйста, простите мою дочь, у нее болезнь Альцгеймера.
Я прекрасно вижу, что она задумала: надавить на слабое место моей противницы, зайти с козыря и разбить ее наголову. И все же моя гордость уязвлена. Я хотела обхитрить ее умом, а не его отсутствием.
Пухлые губы секретарши складываются в розовое колечко, но из них не выходит ни звука.
– Все очень просто, – продолжает мама. – Нам от вас ничего не нужно, только свяжитесь с Кэйтлин и скажите, что ее мама и бабушка… Скажите, что мы здесь. По срочному семейному делу.
– Кэйтлин? – оживляется секретарша. – А как ее фамилия?
– Армстронг, – говорю я. – Вы ее знаете.
– Кэйтлин Армстронг – дочь этой бедняжки? – Секретарша больше не смотрит в мою сторону и не говорит со мной. – Так она больше не студентка. Бросила учебу в конце летнего семестра. – Женщина понижает голос и разве что не подносит руку ко рту, чтобы я не прочитала по губам. – Может быть, леди забыла?
Мы с мамой потрясенно переглядываемся. Моя новая подружка восторженно наблюдает за нами.
– Бросила? Вы уверены? – Я перегибаюсь через конторку с легкой угрозой – человеку с болезнью Альцгеймера можно не думать о приличиях. – Моя Кэйтлин? Высокая, как я, только с большими черными глазами, и волосы длинные… Она изучает… изучает… слова. Это точно она?
– Простите, милочка. – Секретарша отъезжает на кресле подальше от стойки и улыбается моей матери. – Вы за ней ухаживаете? Совсем ничего не помнит? Тяжело вам, наверное.
– Я прекрасно все помню, – говорю я, хотя она по-прежнему на меня не смотрит.
– Вы точно не ошиблись? – спрашивает мама. Она незаметно для секретарши сжимает под столом мою руку. Убеждает меня, чтобы я позволила ей говорить.
