Зато отношения с Загоруйко постепенно становились все более откровенными. Еще не любовными, но Алька уже воспринимала его, как самого близкого человека, единственного в нынешнем ее окружении, кому она могла доверять. И, несмотря на то, что к тому времени Алька уже самостоятельно снимала небольшую квартирку на окраине Москвы, она частенько то ли по привычке, то ли по какой надуманной причине оставалась ночевать у Загоруйко. Правда, пока еще все в той же самой маленькой комнатке.
И точно так же Загоруйко постепенно проникался к Альке несколько иными чувствами. Собственно говоря, до Альки он сам в шоу-бизнесе был скорее новичком, нежели профессионалом. Было несколько проектов, не увенчавшихся особым успехом — так, вырастил пару-тройку 'бабочек-однодневок', а вот настоящее признание пришло к нему одновременно с Алькиной известностью. Можно сказать, что широкой публике фамилии 'Рябинина' и 'Загоруйко' стали известны одновременно. В этом свете естественно, что и сам Загоруйко не мог не испытывать к Альке определенной благодарности. А может, и любви? Настоящей, нет ли — кто знает? Его чувство к Альке, наверное, было сродни чувству Пигмалиона к Галатее.
Свадьбу отгуляли шумно, можно сказать, на всю Россию-матушку. Ни одна желтая или хотя бы чуточку желтоватая газетенка не пропустила сие событие: свадьбе Рябининой и Загоруйко были посвящены целые развороты с кучей фотографий, где очаровательная невеста выглядела вполне счастливой рядом с чуть полноватым и чуть лысоватым мужичком-боровичком.
Была ли Алька на самом деле счастлива? Она и сама не смогла бы ответить на этот вопрос. Может, да, может нет. По крайней мере, после замужества Алька почувствовала умиротворенность. Она ощущала себя улиткой, потерявшей собственный домик, и вновь обретшей его после долгих поисков.
Загоруйко был старше Альки на восемнадцать лет. Дважды до нее имел опыт семейной жизни, причем оба раза — довольно кратковременный, а потому не воспринимавшийся им самим всерьез. Алька тоже не комплексовала оттого, что она у него не первая жена. Для нее главным было то, что ни в одном случае она не стала катализатором развода, не уводила мужика из семьи. А уж чем они не ужились — этот вопрос волновал ее меньше всего.
Гораздо больше для нее самой значил тот комфорт, которым окружил ее Загоруйко. Причем в данном случае имеется в виду комфорт не материальный или физический, хотя и этого теперь в Алькиной жизни хватало с лихвой. Больше всего на свете Алька ценила комфорт душевный. И именно Загоруйко обеспечил ей этот комфорт.
Даже теперь, спустя годы, в некоторой степени Алька все еще оставалась ребенком. Детство, несколько ущербное и полное больших и малых лишений, словно бы догнало Альку с большим опозданием уже во взрослом возрасте. С раннего детства ей приходилось трудиться: чуть подросла, как домашние заботы едва ли не в полном объеме легли именно на ее хрупкие плечики, ведь мать вынуждена была работать на двух-трех работах, а дома — парализованный старик. И только теперь, став замужней дамой, Алька стала вдруг совершенно беззаботным человеком. Ведь не могла же она воспринимать единственную свою обязанность, пение, обузой! Какая же это обуза, если приносит исключительное удовольствие?! Даже при записи нового альбома, когда иной раз приходилось одну и ту же песню повторять десять, а то и двадцать раз подряд, Алька все равно не воспринимала это, как тяжкий труд. Да хоть сто раз! Да хоть даром! Лишь бы только петь, иметь возможность выйти на сцену, к зрителям, и петь, петь, петь, забывая обо всем на свете.
Вне работы, то есть музыки, решение всех проблем, в том числе бытовых, брал на себя Загоруйко. Он окружил Альку такой заботой, которую ранее она если и видела, так только от Дронова. Но… Дронов был чужой, Дронова ей приходилось ежедневно воровать у семьи. Загоруйко — свой и только свой. Алька имела полное право на его заботу и опеку, она ведь не отнимала его ни у жен, ни у детей.
А еще… пожалуй, более всего остального Загоруйко был ей дорог в качестве отца. Если и в Дронове Алька пыталась найти отца, то лишь во вторую, а то и в третью очередь. Потому что прежде всего Дронов был для Альки настоящим мужчиной. В случае с Загоруйко все было с точностью до наоборот: в первую очередь он был для Альки отцом, во вторую — продюсером, в третью — другом, и, пожалуй, только в четвертую — мужчиной.
С матерью Алька общалась, в основном, по телефону. Сначала времени и денег на поездки не хватало — хотелось ведь появиться эффектно, красиво, чтобы все, и в первую очередь Дронов, поняли, как она здорово устроилась в Москве. Впрочем, это она сама себя уговаривала, что не едет в Н-ск именно по этой причине. На самом деле главной причиной был страх встретиться с Дроновым. И еще больший страх — съездить домой, но так и не увидеться с ним. Что хуже? Увидеть — значит, поставить под угрозу срыва не только мечты о сцене, но и — главное — подвергнуться риску вновь попасть под его влияние, а значит, забыть о порядочности и окончательно забрать отца у детей, мужа у жены. Не увидеть — разочароваться до конца дней.
Анастасия же Григорьевна нечасто баловала Альку визитами. А после замужества дочери и вовсе приехала лишь однажды. Спешила рассказать, надеялась, что еще все можно изменить…
— Эх, мать, вот и все, — разочаровано произнес Дронов, бросая на старенький кухонный столик глянцевый журнал. С обложки на Анастасию Григорьевну смотрела красивая до неприличия улыбающаяся Алька в белой пене свадебного наряда.
— Вот теперь уже точно ничего не исправить, — добавил Дронов, нежно проводя рукой по обложке. — Финита.
Анастасия Григорьевна заохала, закряхтела, изо всех сил пытаясь скрыть удовольствие. Что ни говори, а приятно увидеть собственную дочь на обложке модного журнала.
— Да, Володенька, опоздал ты, сынок. И чего раньше не поехал? Надо же было забрать ее. Что ж ты сплоховал-то так? Ведь столько времени прошло, столько лет. Чего уж теперь-то удивляться? Она-то, поди, ждала, что ты за ней приедешь.
— Ничего она не ждала, — сказал, как отрезал Дронов. — Прекрасно знала, что я унижаться не стану. Просил ведь ее — подожди пару лет, вместе поедем. Так нет же…
— Значит, не так просил, — сделала вывод Анастасия Григорьевна.
— Да не в том дело, мать, не в том. Тут проси, не проси… Что я мог поделать, если она меня ненавидит?
— Бог с тобой, Володенька, — мелко перекрестилась хозяйка. — Что ты, что ты?! Ненавидит! Скажешь тоже! Как же она тебя может ненавидеть, голубь, ты ж у нее один на всем белом свете. Я тебе так скажу, сынок — не поняли вы друг друга, вот и все. И ты не прав, и она дурочка. Тебе бы за нею ехать, зачем ждать два года? Ее-то понять можно — подвернулась удача, так лови за хвост, пока к другому не улетела. Чего не поехал? Зачем отпустил?
