— А зачем? — как-то преувеличенно спокойно ответил Дронов. — Что это меняет, если она меня ненавидит?
— Ну что ты такое говоришь, глупый?! За что ж ей тебя ненавидеть?
— За то что я, мать, для нее суррогат, бурда в брикетике. За то, что молодость у нее украл. За то, что свиданий у нее из-за меня не было. За то, что видела во мне не мужика, а отца. За то, что слишком дорого платила за удовольствие иметь такого папашу. В общем, хватает, мать, хватает.
— Но ведь всё не так! Она же просто ничего не знает! Надо поехать к ней, рассказать, она поймет, вот увидишь!
Дронов печально покачал головой:
— Нет, мать. Никогда еще Дроновы ни у кого любовь не вымаливали. И я не буду. Не нужен — значит не нужен.
Мать таки не выдержала, решила самостоятельно расставить точки над 'і'.
— Он гордый, понимаешь, Алька? Он просто очень гордый, он не может выпрашивать твою любовь, как милостыню. Он развелся, доченька, потому что без тебя ему никакая Москва не нужна! Брось ты своего Загорульку — ты ведь его не любишь.
Алька, потрясенная услышанным, молчала. Так вот о каких двух годах он твердил! Вот почему не особенно прятался от Валентины — ведь у них стены общие, вентиляция общая, при желании многое можно было бы услышать. А он и не таился никогда, даже если Алька громко называла его по фамилии. Он просто никогда не воспринимал Валентину серьезно!
И что это меняет? Фиктивный брак? Как бы не так, в фиктивных семьях дети не рождаются. Даже если Маринка и не его дочь, то Матвей — плоть от плоти, кровь от крови Дронов. А значит, пусть не особо дружная, но семья была. А Алька ее разбила. Ирония судьбы — она убежала от Дронова в Москву только для того, чтобы не разбивать семью, и своим отъездом только ускорила их развод! Так что, ей не нужно было уезжать? Надо было остаться с Дроновым? И спокойно смотреть, как разрушается чужая семья? По-прежнему встречаться с Валентиной в подъезде нос к носу, сталкиваться на лестничной площадке, и здороваться, как ни в чем ни бывало, пряча взгляд? Или наоборот — дерзко глядя на нее и усмехаясь под ее испепеляющим ненавистью взглядом?
Кто знает? Может, так и надо было поступить. Но ведь она не знала! А если бы знала? Уехала бы? Конечно, теперь трудно с уверенностью сказать, как бы она поступила, но скорее всего, осталась бы с Дроновым. И до конца дней сомневалась бы — правильно ли поступила? Потому что все равно ощущала бы себя виновницей развода. Значит, хорошо, что уехала. Значит, так было нужно.
А Дронов? Каков, а? Ведь ни словечком же не обмолвился, ни намеком! Тогда какие претензии он ей может предъявлять, если кругом сам виноват? Почему не рассказал, почему не развелся сразу, еще при Альке, почему не приехал за ней в Москву? Конечно, нелегко бы им пришлось, Загоруйко не принял бы их двоих на постой в своей квартире. Но ведь у Дронова родители в Москве, а значит, у них бы не было непреодолимых препятствий. Мог, мог ведь приехать, просто не захотел! Потому что он — гордый! Он — гордый, а она — дерьмо собачье? Ну, хватит — она и так всю жизнь первая с ним мирилась. А теперь что, она опять должна бежать к нему побитой собакой?!
— Нет, мам, уже слишком поздно. Он сам во всем виноват. Уже ничего не исправить. Он, может, и развелся, зато я теперь замужем. Да и Матвей меня ведь наверняка ненавидит, и Маринка тоже, пусть даже он ей и не родной отец, потому что все равно из-за меня он с Валентиной развелся. Нет, мама, слишком поздно.
Анастасия Григорьевна рассердилась:
— Ах, так?! Ну и не зови меня больше, не жди. Не приеду. У тебя есть твой Загорулько, а у меня — Володя. Он обо мне лучше позаботится, чем ты. А ты… Вот и сиди тут с Загорулькой!..
Семейной жизнью Алька была довольна. Вернее, заставила себя быть довольной. Хотя и нелегко было после разговора с матерью вернуть себя к так полюбившемуся состоянию умиротворенности.
Наверное, если бы не частые гастроли, забыть материны слова было бы легче. Когда Загоруйко был рядом, Альке удавалось не вспоминать прошлое. Что ни говори, а заботился о ней Артем Николаевич, как положено. Единственная Алькина обязанность заключалась в том, чтобы беречь голос. А потому ни любимое мороженое, ни еще более любимые охлажденные газированные напитки употреблять не имела морального права. Как бы ни было жарко, нельзя было допускать сквозняков — Загоруйко очень строго отчитывал супругу за каждое нарушение порядка. Основные же житейские проблемы решал самостоятельно. Нет, он не занимался хозяйством, не изображал из себя Золушку — слава Богу, теперь они с Алькой могли себе позволить прислугу. А вот все серьезные вопросы, связанные с финансами и какими бы то ни было обязательствами, решал самостоятельно. И жили они уже давным-давно не в той тесной трехкомнатной квартирке, в которую он когда-то привел Альку. О той квартире напоминал разве что белый рояль, перекочевавший вместе с ними в новый дом.
А вот на гастролях Альке приходилось туго. По крайней мере, в первое время после памятного разговора с матерью. Дома всегда был Загоруйко, единый в четырех лицах, надежный как скала. А на гастролях Алька оставалась одна-одинешенька. Нет, конечно же, ее сопровождали музыканты, подтанцовка, бэк-вокалисты, администраторы — народу вокруг хватало. Но это ведь все суета. А по большому счету на гастролях Алька оставалась один на один со своими мыслями и воспоминаниями. И почему-то не мужа вспоминала каждый вечер перед сном, а… конечно же Дронова.
Вспоминала его руки. Какими разными они бывали! В первый раз — наглые и требовательные, такие беспардонные. Во второй — ласковые и нерешительные. Но всегда, с первого раза до последнего — всегда нежные. Алька даже удивлялась — как это у него получалось? Ведь даже когда ссорились, ругались, когда Дронов категорически не желал прислушиваться к Алькиному мнению, когда плевал с высокой колокольни на все ее 'не хочу' и добивался цели силой — руки его все равно были нежными, такими теплыми, такими родными…
Да, чаще всего Алька вспоминала именно руки Дронова. А лицо… странно — она почти не помнила его лица. Вернее, она прекрасно знала его лицо, узнала бы среди миллиона похожих и непохожих людей, но вот представить себе его лицо, вызвать в памяти его образ не могла. С нею всегда были только его руки. И голос, повторяющий тихонько ее имя. 'Аля'. Так, как он произнес его впервые: 'Аля'…
И все-таки жизнь берет свое. Невозможно жить воспоминаниями, какими бы замечательными они ни были. Рядом был другой мужчина. Не такой высокий, не такой спортивный. Пусть не такой ласковый, зато не менее заботливый. Надежный. А главное — только Алькин. И никто во всем белом свете не мог бы упрекнуть ее за то, что она похитила его, украла у жены, у детей. Нет, она владела им по праву. А потому могла смотреть в глаза окружающим прямо, не отводя взгляда от стыда. Нет, все правильно. Она была права.
