— Че, как Марк? — Ника садится, скрестив по-турецки ноги, и укладывает длинные руки на колени. Её движения всегда размашисты и широки, иногда Ника делает больно, не желая того, но всегда извиняется.
— Норм. Не помнит, почему мы разводимся.
— А почему вы разводитесь?
Она часто задаёт мне этот вопрос и ждёт, что я сформулирую что-то определенное, но у меня никак не выходит. Она против разводов, она не видит у меня в жизни реальных проблем, она не считает, что Марк где-то неправ, она винит во всем меня и хочет, чтобы я была ещё сильнее. Она считает, что Марк, как и многие другие мужчины, живёт инстинктами, а я этому потакаю. Ей кажется, что я заморачиваюсь, а я сравниваю это с проблемной кожей. Смешно, но порой самая блестящая и прыщавая кожа нуждается в увлажнении, а не сушке. Так вот и я — перешла все границы в превращении себя в эмоционального киборга, а нуждаюсь в утешении. Но Ника считает иначе, Ника считает, что мне нужны дополнительные серии пинков под зад.
— Потому что, — вздыхаю я, и Ника кивает.
Она не в разводе и не собирается, и она списывает это на свою мудрость, но в действительности мудр её муж. Все это знают и все кивают на них, приводя пример как хороших, так и плохих отношений. Они подходят под любую ситуацию и в разговоре возникают часто, потому что Ника крутая и её любят абсолютно все. И уважают. И боятся.
— Твоя мама была сегодня, — говорит Ника, трогая мою руку. — Искала тебя.
— У неё есть мой номер телефона.
Я устала.
Но я не собираюсь на это жаловаться. Мне нужна рефлексия. С самой собой. Я знаю, как себе помогать, но меня не оставляют в одиночестве. Все те люди, которые избегали меня раньше — теперь идут ко мне, приходя на смену детям, мужу, отцу, свекрови. В момент, когда я рассчитываю на тишину, снова оказываюсь в гуще событий. Как мне помочь Марку, если я не могу помочь себе?
— Мне показалось, что она очень переживает за тебя… — Ника говорит тихо. Это для неё нетипично, когда тон становится таким — значит, она волнуется и хочет вразумить.
Для этого у неё два метода: удар по лицу и вот такой тихий вкрадчивый голос.
— Нет, Ник. Она хочет меня поучить, чтобы создать видимость наличия воспитания. Но делать это нужно было…
Я продолжаю говорить, а сама отключаюсь. Губы шевелятся, а язык складывает все в слова. Я сотню раз это все рассказывала Марку, Маше, Ларе. Сотню раз слышала в ответ что-то размазанное, потому что никто не станет лезть в твои дела, и никому они в действительности не интересны.
Я не слежу за словами и ловлю себя на том, что если бы однажды Соня избегала меня и моих уроков — я бы не смирилась. Не замолкаю ни на секунду, а я внутренне пережёвываю мысль, которая пришла ко мне не так давно: я и правда переросла собственную мать, как детскую куртку, а делать так нельзя. И вот теперь она хочет со мной поговорить, а я уверена, что это просто отнимет моё время. И взять бы сейчас телефон, набрать номер, но нет сил. Я услышу вой и плач — с годами ничего не меняется.
— Марк-то что? — в какой-то момент спрашивает Ника. Насчёт матери она тоже со мной не согласна, хоть я и знаю наверняка, что со своей она не общается, беспрестанно виня её в жестокости и несдержанности.
— Жив. Хотел меня трахнуть.
— И? — Ника улыбается. Она любит секс и активно его изучает путём подписок на секс-блогеров, самопознания и прочее и прочее.
— И я поняла, что я для него малознакомая девчонка, которую можно безболезненно…
— Стоп, и?
— И что?
— Поговорим? — голос Ники убаюкивающий, и я хочу ей доверить все, что у меня есть. Как когда-то в две тысячи девятом. Ника моя подруга и мой враг одновременно. Лучшая подруга и лучший враг. Ложусь на пол, раскидываю конечности звездой и хочу включить музыку, но знаю, что там будут стандартные сборки для йоги. — Ну? И чего ты боишься?
— Ну, во-первых, я его обману, если скажу, что все было хорошо. Во-вторых… чувствую, что он меня тупо использует. Потому что ему нравится моё тело, и он рассчитывает, что все вспомнит, если мы потрахаемся…
— Ну у тебя зае**сь тело… и что плохого потрахаться?
— Потому что это ничего не изменит. Я как будто заведу интрижку, не изменяя при этом мужу. Мужу, которого брошу, как только он все вспомнит. Он меня не хочет, он меня не знает. Его тело реагирует на меня чисто по привычке, мне кажется. А пустая голова не засоряет эфир помехами.
— И что ты предлагаешь?
— Не усложнять. Пусть вспомнит.
— И уйдёт навсегда?
— Никуда не денется, у нас трое детей — это раз. Я сама не знаю, чего хочу — это два.
Ника опускает руки на мои плечи и коротко их сжимает, будто собирается делать массаж.
— Разберись, обязательно.
Она гуляет кончиками пальцев по моим рукам, и я знаю, что если открою глаза — увижу, что она откинула голову и расслабленно сгорбилась.
— Я не стану девочкой на ночь… — говорю я сама себе.
— Никогда.
— Я стою большего.
— Абсолютно.
— Почему всех, кто мне дорог, я так же ненавижу, как люблю?..
— Не знаю. Поговорим об этом?
И я начинаю часто дышать, чтобы не заплакать, а Ника гладит мои плечи, пока я не сворачиваюсь на её руках в клубок.
Мне тесно в людях. В маме, в Марке, в Нике. Единственные люди, в которых я плещусь, как в океане — дети, и я не понимаю, насколько это нормально. Ника говорит, что нормально, но это она творила своими руками ту часть меня, которая говорит про феминизм, сильных женщин и уверенность в себе.
Маша снова у меня, и я сижу напротив неё и думаю, тесно ли мне в этой взрослой девочке? Мне с ней интересно, пожалуй, и я жду от неё чего-то нового, а от мамы или Марка — нет. Неужели я ненасытное существо, не способное производить эмоции от одних и тех же людей бесконечно? Пожалуй, так.
Маша хмурится и вскидывает голову.
— Ты гуляла?
— Да. Гуляла.
— Как дети? — она напряжена.
Сегодня между нами снова тяжесть недавней ссоры, она висит, как душный запах гари, который долго не выветрится из одежды и мебели, будет бесконечно напоминать о потерянном в пожаре.
— Папенька их встретил, разместил. Они с Софьей Марковной стараются быть в мире и согласии. Соня в восторге от Испании, Максим боится воды и не хочет учиться плавать, Егору нравится какая-то соседская собака.
Мы снова замолкаем, и Маша кивает несколько раз, а потом радостно улыбается, потому что в комнату входит её Птиц и смотрит на нас поверх каких-то распечаток.
— Мир? — напряжённо спрашивает он.
— Мир, — весело кивает Маша, но я вижу, что она хочет немедленно сбежать.
Мне становится ясно в одну секунду, как трудно восстанавливать то, что было разрушено. Я хочу как в сказке, чтобы злодейка, которая «запуталась», все поняла и сердце её растаяло, а все начали делиться с ней конфетами и петь финальную песню про любовь и дружбу. Маше тоже неловко за этот «мир», и она куда больше хочет, чтобы её Важный Птиц думал, что все хорошо, чем воплотить это в жизнь на самом деле.
Неужели, если Марк вернётся, все будет так же? Неужели, мы сядем и будем вот так молчать, делая вид, что счастливы, а потом ложиться в одну кровать и ждать утра, уставившись в потолок? Это ничем не отличается от наших будней до аварии.
Я не хочу заискивать перед Машей. Я уже попросила прощения, и его приняли — что дальше? Что делать, чтобы все и правда вернулось, а не «как будто»? Я должна исправить последствия… сама. Но когда Маша уходит, я испытываю облегчение, я могу продолжать рефлексию.
Тишина, одиночество. Закрываю глаза и начинаю разбирать все чувства и мысли по полочкам на виртуальном стеллаже. А потом понимаю, что уже близится три часа дня. Ещё чуть-чуть — и день пройдёт, то, что не сделано до обеда — не сделается до завтра.
Как есть в домашнем иду в гараж и включаю в машине свой новый плейлист, безжалостно заткнув Эльзу на полуслове.
