Это дом моих родителей, — отвечаю я, глуша мотор Мерседеса.
Ты до сих пор живешь с родителями? — недоверчиво тянет девочка, и ее губы растягиваются в гримаске неодобрения.
И что в этом плохого?
Да ничего, не кипятись! — следует пожатие плечами, от которого мне вдруг хочется ударить кулаком в стену. Странно, я никогда не был агрессивным…
Посиди в машине, — хмуро кидаю Мелиссе и спешу к дому, который кажется бесстрастно-невозмутимым в расцвеченном звездами ночном полумраке. — Я сейчас принесу Ёнаса.
Отпираю дверь и проскальзываю в прихожую, ощущая себя каким-то разбойником с большой дороги, проникающим в чужой дом — эта мысль даже слегка веселит — но тут я замечаю свет с кухни, острым углом распластавшийся по паркету прямо на пути к лестнице, и я замираю, едва дыша. Неужели кто-то из родителей не спит?
Марк, это ты? — раздается голос матери, и я на секунду прикрывает глаза, собираясь с духом.
Да, мам, это я, — отзываюсь ленивым голосом, готовясь выдать очередную ложь, объясняющую мое позднее возвращение домой. Но вдруг замираю на пороге соляным столбом, так как рядом с матерью… сидит Ёнас и преспокойно держит в руках кружку с подогретым молоком. Понимаю это по белым молочным «усам», красующимся над его верхней губой…
Потом перевожу ошарашенный взгляд на свою мать, и ей даже не надо ничего спрашивать: вся фигура фрау Штальбергер — это как один большой вопросительный знак, от которого мой лоб покрывается обильной испариной… Так как там сказала Мелисса: «пусть этот офигительно гадкий день наконец-то закончится» — я отчетливо понимаю, что для меня все самое гадкое только сейчас и наступает. Делаю глубокий вдох и наконец говорю:
Вижу, ты уже познакомилась с моим маленьким другом… Привет, Ёнас, как тебе твое молоко?
Мать складывает руки на груди и выжидательно вскидывает брови:
Не хочешь объяснить мне, кто такой этот мальчик? — говорит она суровым голосом, призванным устрашить меня. — Я была очень удивлена, будучи разбуженной детским плачем, доносившимся, как выяснилось, из твоей комнаты, Марк. Что происходит, сынок? Я абсолютно растеряна.
Я стараюсь не смотреть на свою мать…
С тобой все в порядке? — обращаюсь к своему маленькому подопечному, который опасливо косится на суровую женщину в лице моей матери. Вечно игнорировать мать не получится, но я трусливо оттягиваю момент объяснения… Мальчик между тем утвердительно кивает и ставит стакан на столешницу.
Я хочу к Мелиссе, — говорит он еле слышным голосом. — Хочу домой!
Не волнуйся, малыш, — пытаюсь успокоить мальчика, опускаясь перед ним на колени, — скоро я отвезу тебя домой.
Марк, — голос матери полон недоверия и испуга, я даже спиной ощущаю этот ее пронзительный штальбергеровский взгляд. — Марк, — повторяет она, — пожалуйста, объясни мне кто этот мальчик…
Это сын женщины, попавшей в аварию, мама, — отвечаю я быстро, даже не смотря матери в лицо. Я знаю, что говорить будет сложнее, если смотреть прямо в эти ее широко распахнутые, вопрошающие глаза… — Ты, должно быть, помнишь, я тебе рассказывал.
Ты о той женщине, что впала в кому? — уточняет мать опасливо.
Да, ее зовут Ханна Вебер, и это ее ребенок. Сегодня я присматривал за ним…
Присматривал за ребенком этой женщины?! — мать прижимает обе руки к груди, как бы пытаясь унять свое удесятеренное сердцебиение. — Почему ты? Зачем? Марк… Ты должен мне все объяснить. Я хочу знать…
Решаюсь наконец взглянуть в глаза своей матери… Хочу сказать ей, что и сам не знаю, зачем это делаю, что это просто внутреннее иррациональное побуждение, которому я пока и сам не нашел объяснения, что хотел бы, чтобы оно, моя мать, просто приняла это и не смотрела на меня такими испуганно-разочарованными глазами, от которых у меня внутри все словно оледеневает, но ведь она не бабушка, она не поймет… и осознание этого особенно давит на меня сегодня.
Вы учили меня быть сострадательным, — пускаюсь я в казуистические дебри обмана. — Я врач, мама, вот и все.
Ты врач, но не социальная служба! — возмущенно парирует она. — Разве у мальчика нет отца?
Подтверждаю наличие оного — врать нет смысла — и маму как будто бы отпускает: испуг на ее лице постепенно сменяется снисхождением, так свойственным взрослым по отношению к своим неразумным, как им кажется, детям. Она уже собирается сказать что-нибудь вроде «ты такой мягкотелый, мой мальчик, не позволяй всяким оборванцам садиться тебе на шею», когда я вдруг ощущаю легкий порыв ветра, всколыхнувший напряженную атмосферу кухни, а следом за ним раздаются легкие шаги, и на пороге кухни появляется маленькая фигурка Мелиссы… Ей хватает ровно секунды, чтобы оценить окружающую обстановку, а потом она скучающим тоном произносит:
Тебя не было слишком долго, — обращается она ко мне, но смотрит в сторону брата, — я решила узнать, что случилось.
Прежде чем кто-либо из нас успевает хоть как-то среагировать на это неожиданное вторжение, Ёнас срывается с места и повисает у сестры на шее.
Привет, малыш! — говорит она ему. — Слышала, вы с Марком неплохо провели время. Я рада за тебя, — она треплет его за волосы.
Бабушка подарила мне целый пакет желатиновых мишек! — громким шепотом сообщает сестре мальчик, полагая, что его откровение слышит только она.
Но моя мать, едва эти слова срываются с губ ребенка, награждает меня таким изумленно-уничижительным взглядом, что я даже съеживаюсь — и не горжусь этим.
Ты возил мальчика к Марии? — вопрошает она в тон своему изумленному взгляду. — Уму непостижимо. Зачем ты это сделал? Этот мальчишка никто для тебя, все лишь несчастный сирота, которого ты по недоразумению пожалел. При чем здесь твоя бабушка?
Эй, эй, — слышится полный угрозы голос Мелиссы, которая опустила Ёнаса на пол и теперь крепко сжимает его крохотную ручонку, — вы говорите о моем брате между прочим… а он никакой вам не сирота: у него есть мать и отец, пусть даже мама и лежит в коме, но однажды она очнется, и все у нас снова будет хорошо, — девочка произносит это все на одном дыхании. — А еще у него есть я… и я не позволю вам оскорблять моего брата, — добавляет она после.
Фрау Штальбергер окидывает девочку «да кто ты вообще такая» взглядом, и любая другая на месте Мелиссы почувствовала бы себя не в своей тарелке, но маленькая фурия с размазанной по всему лицу черной подводкой, наподобие защитной военной раскраски, выдерживает этот взгляд, даже не дрогнув.
Никто и не собирался оскорблять вас, юная леди, — презрительно отчеканивает моя мать, если и удивленная подобным отпором, то вида явно не подавшая. — Я лишь хочу сказать, что вы моему сыну никто и потому прекратите пользоваться его добросердечием, — с секунду они меряются с девочкой взглядами, подобно двум дуэлянтам. — Оставьте его в покое! — наконец припечатывает моя мать. — У него и своих забот хватает.
Если мы так ему докучаем, — задирает девочка подбородок, — то он может и сам нам об этом сказать, — при этом она окидывает меня высокомерно-презрительным взглядом. — Пойдем, Ёнас, нам пора домой!
