***
Итак, новой работой Рик, кажется, доволен.
Хотя...
детка
Так он порой все еще называет меня.
есть проблема
«Мини», думаю, что ли, сломался?
срочная
Твою мать, повредился на работе?..
чето трахаться мало стали
А-а...
— Детка... — звонит он, едва я успеваю дочитать и смущенно-рассерженно хихикнуть.
Наезжаю:
— Вот ты сволочь, чего пугаешь...
— Ни хера се. Эт хуже некуда, по-моему.
Слышу в хриплом голосе весело-возбужденные нотки и со сладко-горькой нежностью предугадываю, прежде чем голос этот и правда предлагает:
— Через десять минут...
— У меня ж...
— Мне похуй, детка. Сочини че-нить. Ты ж умничка, для тебя — херня.
Вот засранец, колотит во мне все — не только сердце — когда разговор наш окончен. И главное, он оказывается так же прав, как и я через десять минут оказываюсь на воздухе. Возбужденно-взбудораженная и готовая согласиться с любой его схемой проведения следующего получаса. Ну, или сколько получится.
Правда, хлебнуть этого воздуха мне не дают — заваливаются ртом ко мне в рот, при этом умудряясь подталкивать меня в какую-то машину — а, в мою... — твердя, что, мол, «давай, а то эвакуируют щас...»
В машине Рик продолжает неистово меня ласкать. Целует лицо, волосы, шею — как-то особенно возится он с шеей — а я настолько никакая, что забываю возникнуть, чтобы он смотрел на дорогу. Чтоб полегче там с моей машиной. И о машине-то забываю. Удивительно, как мы без приключений добираемся до дома и сколько народу на светофорах снимало на сотку наши безобразия, одетые, впрочем.
Рик раздевает меня в прихожей и несет прямиком на кровать. Я приготовляюсь было к роли голой куртизанки, ублажающей своего одетого «благодетеля», но Рик на моих глазах раздевается, ложится на меня и любит довольно основательно и весьма консервативным по нашим меркам способом. Меня это вполне устраивает, но он обещает, кончив после меня и целуя мне шею:
— Не переживай, детка... после будет доги-стайл... — при этом зевает: — Дай передохну только.
И сваливается головой — и всем телом — на меня.
Правой рукой глажу его по голове, а левой нащупываю у себя на шее нечто тоненькое, нежное.
— Ух ты...
Приподнимаю мини-кулон на филигранной цепочке до уровня своего взгляда так, чтобы лучики от бриллианта светили прямо в его глаза. Чтобы мне их — глаза — было лучше видно.
— Нравится? — искрит-ухмыляется он мне одними только глазами.
— Страшно, — целую его, затем инквизитирую: — Чего, бонус дали? Прошел испыталку?
— Мгм. Че, теперь все о‘кей? Меня одобрили?
— Так а ты документально получил? — не понимаю поначалу. — Подтвердили?
Полагаю, что он же это про испытательный.
— Я в плане — теперь мне тут и с ночевой можно?
А-а, вот он о чем.
Припоминаю его давешнюю угрожающую, кусючую «благодарность» мне за то, что устроила его на работу.
Не собираюсь и в этот раз спускать ему наглого стеба:
— По мне — так можно. Я думала, что разрешала...
— А по маме?
Хорошо хоть «по матери» не сказал.
— А я ее разрешения давно не спрашиваю. Никогда не спрашивала. А вот свое так и назад забрать могу.
— А она не разрешила бы, если б безработный был?
Зачем, думаю, еще сильнее его против мамы настраивать. Однако все равно постебываюсь в ответ:
— Сам-то как думаешь? Была б твоя дочка?..
— Была б моя дочка? — деловито рассуждает он, а сам ездит своим успокоившимся ненадолго мужским достоинством по моему тазу. — А круто.
— Что — круто?
— Что ты не моя дочка.
Щекочет меня языком от шеи до пупка, а оттуда — вопрос техники. Это он так «передыхает».
— Между прочим, — стону я, — меня со своей мамой вообще никто знакомить не думал.
Фееричное щекотание прерывается.
— Хочешь — познакомишься, — угрожающе-глухо отзывается откуда-то пониже голос, придушенный моими ногами.
— Нет уж, вот ты захочешь — ты и познакомишь.
Если честно, я и сама не знаю, хочу я или нет. Готова ли. Это, если не брать в счет того, что рассуждать и принимать решения мне сейчас вообще сложно.
Он до сих пор так и не представил меня. Мама бы точно заявила, что мне стоит обидеться, что не додумался, но в некоторых вопросах у нас с ней мнения расходятся. Читай: мне не обидно. А что это значит, если мне не обидно? Если я даже не думаю обижаться?
Даже сквозь самое заоблачное возбуждение неопределенность в собственных чувствах толкает меня лезть на рожон, задыхаясь на «последних метрах»:
— Ты думаешь... я маме прям взяла... и все рассказала...
— Дай угадаю, — мои стоны, как видно, не мешают ему сконцентрироваться, — о чем ты не рассказала маме...
Когда он так настырно стимулирует меня, а затем входит, держа под коленки, оргазм мой приходит через считанные секунды.
— Догадливый... — выдыхаю я ему прямо в рот. Потом выдыхаю еще и еще, и где-то на третьем или четвертом разе выдохи эти уже: «а-ха-а... ха-а-а... а-а-а...»
Припоминаю, как мы с ним повстречались. Наслаждаюсь мыслью о том, как много не рассказала маме, особенно это. От того, наверно, кончаю безудержней.
Рик, кажется, читает все это на моем лице. А я не думаю шифроваться — наоборот, глажу его по волосам, тихонько массирую ему затылок до его урчания — до того мне приятно вспоминать нашу с ним первую встречу.
— А помнишь, — посмеиваюсь, — как ты ввалился в транспорт и давай приставать и матом крыть в лицо... это ж надо было додуматься ...
— Не приставал. Не крыл.
— Крыл. Напомнить, что сказал?
— Не про тебя, а про всех женщин. Ты к ним не относишься.
— Ну, тогда-то я этого не знала. А вот если б я ментов позвала или других пассажиров на помощь, что б ты тогда сделал?
— Не позвала бы. Я это тогда уже понял. У меня, в отличии от тебя, с интуицией нормалек все.
— А если б все равно позвала, у нас бы ничего с тобой и не было.
— Скажи еще.
— Чего?
— Скажи «у нас с тобой».
— У нас с тобой.
— Скажи «мы».
— Мы.
— Скажи «мы вместе».
— Так, мы вместе сейчас коллективненько поднимемся и пойдем на работу, — и правда порываюсь подняться, — я — на свою, ты — на свою. Благо теперь она у тебя тоже есть.
— Сейчас, подожди, — не пускает Рик.
— Чего?
— Я должен еще трахнуть тебя сзади. Я обещал.
— А — ну, похвально. Ладно, давай, раз обещал, только побыстрей.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ Снег в апреле
В Берлине любят жаловаться на все и все ругать, а я ведь из Берлина, коренная-без двух лет урожденная.
Я говорила, что работать люблю, работы не боюсь, работу грызу, но... я ж говорю, тут все всем вечно недовольны.
Весна, тепло и... гроза, паразитка, с дождем, громом и даже...
На глазах у безмолвной Рози открываю окно и высовываю руку — снег.
— Блин, лето ж на носу... — бормочу себе под нос и еще немножко смакую собственную блажь — собираю урожай мелкого жемчуга, мимолетного, как мгновение, но все это целое мгновение твердого и холодного.
Хоть настроение у меня сегодня поганенькое, испытываю условное облегчение от того, что можно наблюдать грозу из окна офиса и в следующие полчаса не нужно никуда бежать. И по своему обыкновению воспринимаю подобное облегчение, как незаслуженную халяву, отсрочку, не вызывающую доверия.
— М-да, — соглашается Рози. — Конфет, ты теперь, конечно, всегда на высоте, но сегодня, кажется, подуставшая, хм-м?..
— Дефицит, сахарок, — говорю сквозь зубы.
— Чего?..
— Сна.
— Вчера вроде вовремя закончила.
— С выходных.
— Так сейчас четверг.
— Так на неделе было не лучше.
— А что случилось?..
— Работала.
— Неужто с Франком?
— Не, не с Франком.
С Риком.
Точнее, «на Рика». Просто мне то ли досадно, то ли смешно так говорить, хоть, по сути, так оно и есть. Впору задуматься, что дарственный кулон намедни — это на самом деле аванс был. Или гонорар за «все включено».
