Речушка со стоячей на вид водой металлически блестела, отражая свет фонарей. Возле самого моста в ней отражалась неоновая реклама какого-то кафе, и перемешиваемая дождем поверхность казалась голубой. Заметив неоновую „лунную“ дорожку, Удальцов вдруг выдал экспромт:
Я был от воды голубой,
А ты от меня голубая…
Настя промолчала, но слово „голубой“, употребленное как невинное определение, конечно же, ассоциировалось у нее с иными понятиями, превратившими его в активный эпитет. Не так давно ей пришлось редактировать интервью, которое автор, скорей всего отличавшийся полным отсутствием чувства языка, назвал „Голубая мечта мужчины“. В произведении этом, как ни странно, говорилось о новых методах лечения импотенции, разработанных нашей все еще передовой медициной. Но хохот во время редакционной летучки стоял гомерический. И все — из-за невинного „цветового“ определения.
У Ростислава тоже были строки, словно для того и написанные, чтобы их обыграл пародист:
И ангел голубым крылом
Меня от бури заслоняет…
Вот уж поистине антоним всем женским „розовым“ романам!
Они вернулись в гостиницу. У порога Настиного номера Удальцов робко, как юноша, спросил:
— Ты позволишь мне войти?
— Нет, — ответила она, может быть потому, что ей было его на самом деле по-человечески жалко.
— Моей душе с тобой было хорошо, — сказал он вместо „доброй ночи“ и удалился.
Они не разговаривали несколько дней, потому что каждый „вращался“ в своих кругах. Настасью намертво пришвартовали к группе молодых поэтов, а Удальцова, как классика, все время куда-то уводили, потом приводили, а потом забирали снова…
В день большого народного празднества в парке собралась едва ли не вся Рязань. Балалаечники, ложечники, трещеточники и частушечники наперебой демонстрировали свое искусство. И Настя убедилась, что возрождение фольклорной традиции происходит в полном объеме и в исконно русских формах. Прохладный, но солнечный день как нельзя лучше способствовал ярмарке, игрищам, веселью. Рязанцы пришли в парк семьями, с маленькими детьми и престарелыми бабушками и дедушками.
И было отрадно душе, когда румяная частушечница в кокошнике и широченном сарафане, сопровождаемая свитой гармонистов, с высокой сцены вдруг выдавала в микрофон, разносивший происходящее едва ли не на весь, по такому случаю, радиофицированный, город что-нибудь вроде:
С неба звездочка упала
Прямо к милому в штаны.
Чтоб она там все порвала,
Только б не было войны!
Подобное убеждало, что в русском народе неистребим воинственный дух пацифизма…
А через мгновение выдавалось четверостишие о панацее от всех хворей:
Ох, и здесь болит,
И тут болит…
Только там не болит,
Где мой милый шевелит.
При этом исполнительница умело жестикулировала, так что у публики не оставалось ни малейшего сомнения в том, где у нее еще болит, а где уже перестало.
Анастасия думала, что приблизительно такие тексты исполняли, вероятно, скоморохи, эти трубадуры русского возрождения.
Вечером намечалась встреча столичных поэтов с курсантами знаменитого воздушно-десантного училища, которое здесь, в Рязани, вот уже который год готовит защитников Кореи, Афганистана, Сербии и прочих разных народов, родственных чеченцам и абхазцам.
К защитникам отечеств был приглашен и Удальцов. Может быть, потому, что несколько лет назад он переводил стихи Зелимхана Яндербиева, тогда еще хорошего поэта, а ныне — вице-президента „кровожадного“ генерала Дудаева. И были в тех стихах такие пронзительные строки:
…И я бегу через туман в страну неясных
снов,
Откуда слышен все слабей тревожный
этот зов.
Земля уходит из-под ног, я все бегу, бегу,
Пути не чуя под собой… Как будто я могу
Обнять и пожалеть тот мир, что ляжет
мне на грудь,
Но хватит ли мне света глаз, чтоб
разглядеть свой путь?..
Предчувствуя веселый вечер, Настя одевалась в полном соответствии с требованиями военной науки. В данном случае — тактики. Поскольку принципы стратегии, следует признать, ей всегда были чужды. И снова на ней оказалась прелестная черная шифоновая блузка, конечно же, с неизменной жилеткой. Этот ансамбль был дополнен легкой юбкой с двумя высокими разрезами. Юбка была сшита по „бурдовской“ выкройке из цветного крепдешина с черно-красным абстрактным рисунком, вызывающим ассоциации о первом дне творения мира, когда Всевышний отделил свет от тьмы, и стал свет. Натягивая узорчатые колготки, Настя пожалела о том, что кончилось лето и нельзя продемонстрировать загорелые ножки „без обмундирования“. Ведь в нынешнем сезоне модна кожа — бархатная женская кожа, которая может выглядывать из узких амбразур между блузочкой и юбкой, а может и наносить прицельные удары из неожиданных укрытий вроде шлиц, разрезов, декольте и „слезок“.
Вполне довольная своим внешним видом, она выбежала в холл, где по плану группу должен был ждать представитель училищного начальства, и сразу заметила высокого майора с суровым, как у Сталлоне, лицом.
Радостной птичкой Настя подпорхнула к нему:
— Добрый вечер, наверное, меня ждете? — Она произнесла это почти как пароль.
Он придирчиво, слишком придирчиво, но, следует отдать должное, по-оперативному быстро оглядел ее с ног до головы. Очевидно, остался доволен, потому что сказал:
— Нет, я жду не вас, а писателей.
Настя счастливо заулыбалась:
— Так я и есть в некотором роде писатель.
Майор взглянул на нее уже чуть недоуменно.
— Вы из десантного училища? — Она постаралась вопросом прояснить обстановку.
— Да, — наконец-то понял он и позволил Насте подождать подхода „основных сил“ под своим надежным прикрытием. Оно было вполне к месту. Неизвестные лица кавказской национальности, избравшие местом дислокации пятачок у входа в ресторан, не сводили с нее прицельных взглядов.
Когда маленький „уазик“, по-новому называемый „джипом", прибыл в район училища, прилегающие к курсантскому клубу территории поразили Анастасию фантастической безлюдностью. Только два парня, очевидно, несущие дежурство, встретились на пути столичных писателей. Но когда писатели вошли в зал, зеленый, как плотная ряска на поверхности столетнего пруда, от оваций едва не обрушились медные люстры периода освоения классического наследия. Курсанты приветствовали их стоя, кричали „ура!“. И в этой громогласной реакции явственно различались нотки долго подавляемой самовлюбленности, которую только так и можно было выразить: чуть-чуть преступив дозволенную норму восторга.
