— Как вас поселили, Анастасия? — спросил Гурий Михайлович.
— Как всех. Нормально.
— Я о другом. Если будет скучно, приходите в наш триста девятнадцатый. Хорошая компания собирается.
— Спасибо за приглашение. Буду иметь в виду.
Держа красочный буклетик в руке, она поднялась в свою комнату. Открыла форточку, выкурила сигарету.
Осенний холодок осторожно проникал в гостиничный номер. Только настольная лампа, которую здесь, очевидно, редко зажигали, дарила свет, подобный солнечному во время бури в пустыне. Нет, не знаменитой „Бури в пустыне“ с танками и женщинами в военной форме, которые, говорят, наводили на приверженцев шариата ужас почище всякого раскамуфляженного железа. Эта казенная лампа светила так тускло, словно была опутана тенетами вековых паучьих путей.
И комната в рассеянном свете выглядела особенно убогой: невесть откуда проступали жирные пятна на стенах, а доски паркета казались истертыми до белизны, в некоторых местах они по цвету напоминали ископаемые кости доисторических животных.
Настя чувствовала, что оказалась словно немножко не в своей жизни, вне привычных систем отсчета. Но возникшее было ощущение свободы внезапно сменилось ощущением тоски и безысходного одиночества. На мгновение вспомнился Валентин, однако не так, как вспоминаются мужчины, а как думается о вещах, например о трикотажном свитере, который потерял форму, а вместе с ней — и привлекательность… О свитере в подобном случае Настя бы сказала, что настало время его распустить, смотать нитки в клубки и спрятать в недоступное для моли место.
Все. „Романчик” исчерпал себя. И никакие встряски, никакие возбудители вроде хорошего вина или порнофильмов больше ему не помогут. Как говорится, каждому — свое, а мертвому — припарки…
А Ростислав? Великолепное воспоминание о дюнах, волнах и чайках, отрезанное границей, как ныне Прибалтика от России… Лирический герой ее стихов, такой же бестелесный, как африканский дух плодородия.
„Наверное, у меня комплекс Титании“, — думала Настасья. Она отдавала себе отчет, что всегда стремилась создать образ идеального мужчины, но „нагружала” всеми неподъемными „положительными” чертами бедную тень Ростислава. А в жизни? В жизни она довольствовалась Валентином, с которым занималась тем, что можно назвать „групповым онанизмом“, но никак не партнерскими отношениями. И когда она бывала с фотографом, то часто представляла на его месте кого-то другого. Преображенного Ростислава.
Одиночество становилось тягостным, и Настя вспомнила о приглашении в триста девятнадцатый номер.
На ее робкий стук сначала никто не ответил: похоже, его вообще не расслышали, потому что из комнаты то и дело раздавались басовитые раскаты смеха. Постучала еще раз, намного решительнее. Снова никакой реакции. Тогда она слегка толкнула дверь, и та мягко отворилась, выпустив в коридор краешек голубоватой дымовой завесы.
На письменном столе стояла бутылка русской водки и литровая банка с маринованными грибами, опорожненная примерно наполовину. У стола сидели Гурий Удальцов, оруженосец всех именитых Петя Орлов и незнакомая блондинка, внешний вид которой не оставлял сомнений в ее приверженности к неофутуризму. Прекрасная блондинка была одета в черную юбку и желтую кофту, прямо-таки рекламной чистоты цвета. Настя читала, что подобный прием в рекламном деле называется „якорем“. Зрительный, звуковой, вкусовой образы — „якори“, способные вызвать из хранилищ человеческой памяти разнообразные ассоциации, попадали прямо в цель: через мгновение Анастасия уже представляла блондинку в рядах последовательниц Маяковского.
— Настасья! Заходи! — Удальцов произнес это очень радушно, неожиданно обратившись к ней на „ты“.
— Не помешаю? — Она спросила с единственной целью: чтобы начать разговор.
— Что ты, Настя. — Петя вскочил, освободив лучшее место. — А это Любовь Ладова, цветок провинции. — Следующая фраза была обращена к Ладовой: — Любушка, а это Настя Кондратенко.
— Та, что пишет философские стихи? — вдруг заинтересовалась Ладова. — Как же, читала.
Настя заметила, как Гурий Удальцов поморщился, услышав про женскую философию. Наверное, Ладова „наступила“ ему на больную мозоль.
— Ах, какой у вас свитерочек миленький. — Странно, но явно неуместная реплика Любаши прозвучала естественно. — Сами вязали?
— Сама. В минуты грусти и печали, — продекламировала Настя.
В угол номера вжимались две пустые бутылки — одна из-под „Распутина“, а другая — из-под „Смирноффа“, что свидетельствовало о явном славянофильском направлении в этой теплой компании.
— Я видел его два раза. — Удальцов обращался к Пете, очевидно продолжая начатый до ее прихода разговор. — Один раз он явился ко мне во сне, а другой раз — наяву, в предутреннем сумраке.
Петя лишь кивал головой, заглатывая скользкие, как устрицы, грибы. Не почувствовав адекватной реакции собеседника, великий поэт умолк, и Насте вдруг стало его очень жалко, чисто по-женски, как жалеют бунтующего подростка.
— Ой, Гурий Михалыч, Кирюшкин поехал в Переделкино, оторвался, значит, от семьи и стал хулиганские стихи сочинять! Я вот запомнил:
Дщерь Сиона, обезумев от минета,
Писает в постель российского поэта.
— И кому же он посвятил такое? — спросила Ладова.
— Мне, кому же еще. А я ему говорю: „Костик, евреечки у меня, конечно, были. Ну и по-всякому с ними мы грешили, но чтоб какая-нибудь писала — это уже гипербола“.
Ладова весело рассмеялась. А Удальцов стал еще мрачнее.
Настасья маленькими глотками пила водку с лимонным сиропом и слушала. В отличие от Пети Люба читала не чужие стихи, а свои собственные.
Ты без меня, как рыба в море,
А говорил — не сможешь жить…
Но я-то знаю: слаб твой корень,
Чтобы другую полюбить…
Я поняла тебя как надо,
Но не пойму такую ложь:
Твоя жена — для нас преграда.
Тогда зачем ты с ней живешь?!
Прочитано все это было с чувством и расстановкой, как читали поэты в пору, когда они еще вели стадионную жизнь эстрадных звезд.
Удальцов сделался мрачнее тучи, Насте показалось, что он с благодарностью посмотрел на нее. Еще бы: она ведь не стала читать своих „философских“ стихов.
— Настя, что это ты не ешь, не пьешь? — Хозяйственный Петя вытащил из атташе-кейса внушительных размеров кусок сала и стал нарезать его на ломти. Бутерброд с салом оказался вкусным и после казенного ужина вполне уместным.
— Очень вкусно, Петя, спасибо, — сказала Настя вежливо.
