На третьем курсе наш лирик уже напоминает растоптанного судьбой педераста с болящим телом и вычерпанной душой. Иногда его можно встретить на какой-нибудь темной лестнице, истекающего кровью, идущей носом. Иногда он стремится украсть кусочек мяса из чужой кастрюльки на общей кухне. От былого лирика исходит стойкий запах давно не мытого тела и самого дешевого табака.
Примерно на пятом курсе он снова пытается что-то с чем-то срифмовать, но выходит из этого всякое г… В конце концов настает день, когда он готов резать себе вены. Но к этому сроку он обычно получает диплом и становится профессиональным литератором.
Несколько лиц, отмеченных следами подобных превращений, Анастасия Филипповна увидела теперь в автобусе, мчащемся по Волгоградскому проспекту. Компанию „замыкала“ некая чрезвычайно юная особа, из вундеркиндов, проявивших способности в гиперраннем возрасте.
В окно Настя видела быстро меняющиеся урбанистические пейзажи. И высотные дома на окраине Москвы с плоскими, как бы обрезанными завершениями напоминали ей своей архитектурой что-то в духе исламского фундаментализма. Наконец выехали из города. За окнами была настоящая золотая осень. Безоблачное голубое небо уже подернулось едва видимой, как подвенечная фата, дымкой. Настя смотрела вдаль, за пустые поля, за холмы, за крыши дачных домиков, и ей казалось, что автобус никуда не мчится, как и время, как и небо, затянутое холодным „символом непорочности“.
„Отговорила роща золотая“… Строка не слишком любимого Настей Есенина, пожалуй, была пока не к месту. Роща еще не отговорила. И деревья в Рязани, где вот уже много лет собираются возвести памятник всепретерпевшей русской женщине, шумели и шептались о чем-то тайном в пору нынешнего бабьего лета.
Гостиничный двухместный номер, куда поселили Анастасию, оказался стандартно заурядным. Ее неприятно поразило отсутствие горячей воды, но приятно обрадовало то, что гипотетическая соседка так и не появилась.
Настя заперла двери, радуясь возможности побыть в одиночестве. Это одиночество было приятным, не тем, которое она часто испытывала одна в своей квартире, сейчас она чувствовала себя одинокой в пространстве, не связанном с остальным миром, где никто, казалось, не мог потревожить телефонным звонком, неожиданным визитом или даже внезапной просьбой о помощи.
По-домашнему расположившись в видавшем виды кресле с прожженным подлокотником, она расслабилась и прикрыла глаза. Она не спала и не грезила, даже не погружалась в размышления. Ей просто хотелось побыть в „нигде“, ни о чем не думая и не вспоминая.
Стук в дверь прервал это блаженное состояние. Она попыталась не реагировать, но стук повторился.
— Кто там? — не выдержала Настя.
— Это я, Петя. Я пришел сказать тебе, что через десять минут в ресторане ужин.
Она посмотрела на часы: без десяти семь. Поэт Петя Орлов был помощником Холстинова и, очевидно, исполнял роль распорядителя на предстоящем „балу“.
Чувство голода, ненадолго заглушенное чашечкой растворимого кофе, приготовленного с помощью запрещенного правилами гостиничной техники безопасности кипятильника, дало о себе знать. Настена натянула темно-синие лосины и белый свитер объемной ручной вязки, который превратил ее в подобие забавного плюшевого медвежонка, расчесала непослушные волосы, слегка прикоснулась к лицу пуховкой, погасила свет, захлопнула замок и спустилась в ресторан.
За столиком, где было ее место, уже сидел Гурий Удальцов. Он мирно и даже изысканно поедал салат, и Настя невольно залюбовалась им. Она обрадовалась, обнаружив такое соседство.
— Приятного аппетита, Гурий Михайлович!
— Анастасия? И вы здесь? Рад, рад.
После десерта подали программки праздника поэзии.
Настя открыла красочный буклет, очевидно, изданный на спонсорские деньги.
„Праздник в селе Константиново, выступление в трудовых коллективах, поездки в города Рязанской области…“ Все, как в старые добрые времена! Только вот деньги ищут в других местах. Наверное, не только старые, но и новые русские любят Есенина.
— Как вас поселили, Анастасия? — спросил Гурий Михайлович.
— Как всех. Нормально.
— Я о другом. Если будет скучно, приходите в наш триста девятнадцатый. Хорошая компания собирается.
— Спасибо за приглашение. Буду иметь в виду.
Держа красочный буклетик в руке, она поднялась в свою комнату. Открыла форточку, выкурила сигарету.
Осенний холодок осторожно проникал в гостиничный номер. Только настольная лампа, которую здесь, очевидно, редко зажигали, дарила свет, подобный солнечному во время бури в пустыне. Нет, не знаменитой „Бури в пустыне“ с танками и женщинами в военной форме, которые, говорят, наводили на приверженцев шариата ужас почище всякого раскамуфляженного железа. Эта казенная лампа светила так тускло, словно была опутана тенетами вековых паучьих путей.
И комната в рассеянном свете выглядела особенно убогой: невесть откуда проступали жирные пятна на стенах, а доски паркета казались истертыми до белизны, в некоторых местах они по цвету напоминали ископаемые кости доисторических животных.
Настя чувствовала, что оказалась словно немножко не в своей жизни, вне привычных систем отсчета. Но возникшее было ощущение свободы внезапно сменилось ощущением тоски и безысходного одиночества. На мгновение вспомнился Валентин, однако не так, как вспоминаются мужчины, а как думается о вещах, например о трикотажном свитере, который потерял форму, а вместе с ней — и привлекательность… О свитере в подобном случае Настя бы сказала, что настало время его распустить, смотать нитки в клубки и спрятать в недоступное для моли место.
Все. „Романчик” исчерпал себя. И никакие встряски, никакие возбудители вроде хорошего вина или порнофильмов больше ему не помогут. Как говорится, каждому — свое, а мертвому — припарки…
А Ростислав? Великолепное воспоминание о дюнах, волнах и чайках, отрезанное границей, как ныне Прибалтика от России… Лирический герой ее стихов, такой же бестелесный, как африканский дух плодородия.
„Наверное, у меня комплекс Титании“, — думала Настасья. Она отдавала себе отчет, что всегда стремилась создать образ идеального мужчины, но „нагружала” всеми неподъемными „положительными” чертами бедную тень Ростислава. А в жизни? В жизни она довольствовалась Валентином, с которым занималась тем, что можно назвать „групповым онанизмом“, но никак не партнерскими отношениями. И когда она бывала с фотографом, то часто представляла на его месте кого-то другого. Преображенного Ростислава.
