…Но увы! Полной гармонии, как пришлось ей с грустью убедиться, недоставало и ТАМ!
Ибо ни богатство, ни слава, ни могущество не приводят человека прямой дорогой к счастью. И потому — увы! — распри и раздоры не оставляли жителей достославного города среди обилия сукна, шелка и венецианского стекла, на мощенных каменными плитами главных улицах и живописных изгибах набережной.
И самые выдающиеся флорентийские умы, красноречивейшие из риторов, произносившие блестящие речи и побеждавшие во множестве диспутов, а также упорнейшие из мыслителей, сочинявшие философские труды и составлявшие большие и малые энциклопедии, были не в силах помочь своему отечеству разрешить противоречия, все сильнее раздиравшие его граждан. Бесполезны оказались и изображения трех главнейших наук — грамматики, риторики и диалектики — на стенах знаменитого собора Санта Мария Новелла, ибо даже они не могли примирить верных сторонников папы с убежденными приверженцами императора, не говоря уже о нобилях по крови и нобилях по случаю — этих не могла сплотить даже ненависть к нищим пройдохам, умудрившимся-таки учредить в городе свой пополанский Совет!
О самом же главном в жизни — о том, что за сила приводит в движение Солнце и светила — предстояло Флоренции узнать лишь через много лет, прочтя лучшее из творений одного из своих пока что никому не приметных сыновей.
А до тех пор самые мудрые и просвещенные из флорентийцев, умевшие весьма красноречиво рассуждать о любви и даже слагать о ней сонеты и канцоны, все же относились к ней в жизни без подобающего почтения, а порой, увы, и вовсе не замечали ее…
Глубокая и сладкая дремота охватила город после утомительно знойного дня. Ни возгласа, ни смеха, ни отдаленного стука копыт не доносилось из темноты, и ни один влюбленный не пытался тронуть сердце прекрасной донны неровным перебором лютни. Лишь молодой соловей, пробуя силы, робко подал голос из оливковой рощи у Южных ворот.
И в эту минуту, словно в ответ на его застенчивое приглашение слушателей, две женские фигуры показались на одном из балконов обширного палаццо.
— Теперь постоим здесь, Беатриче, и помолчим, — промолвила старшая из женщин, в которой внимательный наблюдатель без труда узнал бы синьору Мореска. — Обычно в этот час они бродят в окрестностях и, как утверждают сами, ищут тишину… Хотя, найдя, тут же разрушают ее потоком слов.
— Но, донна Вероника, мой отец может вернуться, — шепотом возразила девушка лет шестнадцати, пугливо косясь в сторону башни Синьории.
— Чепуха, Биче! — фыркнула ее собеседница. — Всем известно, что совет приоров заседает допоздна, и значит, мессер Фолько вернется не раньше моего мужа, то есть к полуночи! А разве не хочется вам, монна Биче, услышать стихи, которые столь искусно слагает известный вам молодой синьор, столь же учтивый, сколь и ученый?
В этот момент ночной певец перепорхнул поближе и исполнил пассаж по всем правилам искусства бельканто, так что ответ девушки расслышала только донна Вероника.
— Ох, Беатриче! — со смехом воскликнула она. — Поистине прав мессер Алигьери, называя тебя Учтивейшей и Невиннейшей! Да ведь любая девушка старше одиннадцати лет давно догадалась бы, кому посвящены…
Но тут вдали послышались голоса, и отблески приближающегося факела заплясали по плитам мостовой.
И резная балконная дверь, скрипнув, скрыла две фигуры, прежде чем трое идущих обменялись двумя первыми фразами.
Смеющиеся голоса их перебивали друг друга:
— А неверная походка?! Посмотри, посмотри же, Гвидо! А могильная бледность, впалые щеки и загробный голос? Да ведь он ни разу не улыбнулся сегодня, — скажи, Гвидо, прав ли я? — обращался к одному из спутников юноша с лютней в руках.
— Не прав и еще тысячу раз не прав ты, о, Каселла! Ведь наш друг Данте стал в Болонье настоящим ученым мужем! А где, скажи на милость, видел ты ученого мужа, румяного, как помидор, и откормленного, точно породистый гусь?
— Так вот, значит, до чего доводят человека философия с римским правом! — в шутливом ужасе воскликнул названный Каселлой и взмахнул лютней. — Нет уж, после этого я в Болонью ни ногой! По мне, уж лучше прожить век неучем в благодатном воздухе Флоренции.
— Друзья мои, вы даже не подозреваете, насколько близки к истине ваши слова! — приглушенно донесся голос третьего из идущих. — Город Болонья слишком холоден для флорентийцев, ибо слишком открыт северным ветрам. К тому же в нем такое количество остроконечных башен, что за их шпили то и дело цепляются облака, а потому там всегда пасмурно и тоскливо!
— Древние называли твой недуг «амор патриэ» — любовь к отечеству, — наставительно молвил Гвидо, — судя по голосу, старший из троих. — И это, бесспорно, весьма похвальное и возвышенное чувство! Но уж теперь-то ты, Дуранте, наконец можешь вволю насладиться зрелищем горбатых флорентийских улочек и башен с разломанными верхушками.
— Нас дурачат, Гвидо! — поспешно вмешался Каселла. — Когда я шел мимо, он и не думал любоваться улицами, а стоял у Старого моста в полной темноте и бормотал что-то нараспев и в рифму!
— Так значит, мы помешали тебе, Данте? Быть может, тебя поджидает прекрасная донна? Каселла, мы уходим сию минуту!
— Да нет же, друзья! — поспешно воскликнул Данте. — Это просто болонская привычка. Вся Болонья нынче помешалась на сонетах. Верьте не верьте, но даже торговцы виноградом на тамошнем рынке пустились осквернять искусство своими убогими рифмами!
— Ну так удостойте же наш слух этого болонского дива, мессер сочинитель! Если надо — моя лютня всегда к вашим услугам, — с готовностью предложил Каселла.
Однако молодой поэт замешкался с ответом.
— Вы хотите слушать сонеты прямо сейчас, здесь? Но я…
— Не уподобляйся же капризной донне, Алигьери, — промолвил Гвидо в нетерпении. — Чем этот спокойный час хуже любого другого? Или память твоя так ослабла в ученых занятиях?
— Осмелюсь надеяться, что… Постойте-ка, — насторожился вдруг Данте. — Вы ничего не слышали? Мне показалось, со стороны того палаццо…
Отблеск факела сделал несколько пляшущих шагов в сторону, но взобраться вверх по стене дома оказалось ему не под силу.
С минуту друзья напряженно вслушивались в тишину. Но даже соловей, будто сочувствуя им, не смел ее нарушить.
— Каселла! Что различает в окрестностях твой изощренный слух? — полушепотом осведомился Гвидо.
— Как будто пока ничего похожего на скрип двери, отворяемой нежной рукой! — шутливо вздохнул Каселла, трогая струны. — Но не отчаивайся, Данте, читай свой сонет! И быть может, к твоим словам придет мелодия — а уловив мелодию, явится и слушательница!
