Занавес зашевелился, и оттуда вынырнула сногсшибательно красивая молоденькая женщина. В первое мгновение она смутилась при виде зрителей, но тут же на ее лице воцарилась холодная улыбка. Подхватив со столика бокал с шампанским, она подплыла к Гулару и прильнула к нему. Узкая аристократическая рука кутюрье обвилась вокруг осиной талии подруги.
Четыре пары глаз смотрели на Мартина Коллинза, ожидая, когда же их представят друг другу. Мартин громко кашлянул и, щелкнув зачем-то каблуками, объявил:
— Месье Жак Гулар — мисс Сирил Адамс!
Трудно было сказать, где Мартин Коллинз проходил школу хороших манер, но упражнения по фрунту занимали там явно не последнее место. С трудом удерживаясь от того, чтобы расхохотаться, Сирил протянула руку знаменитому модельеру.
— О, это очаровательно! Вы настолько же красивы, насколько и талантливы, мадемуазель Адамс, — пробормотал француз, галантно склоняясь к ее руке.
Он-то по части манер собаку съел, подумала Сирил, когда Гулар с восхитительной легкостью и светской небрежностью перецеловал ей все до одного пальцы. За спиной Сирил беспокойно заерзал Шон.
— Мадемуазель Франсуаза Дюпре! — продолжил Мартин.
Сирил повернула голову, впервые внимательно разглядывая девицу. Слово «девица» наилучшим образом подходило для определения подруги Гулара. Мадемуазель Дюпре была удивительно молода: судя по густоте ее длинных белокурых волос и свежести кожи, ей можно было дать двадцать — двадцать два, не больше. Впрочем, многое в жизни она, вероятно, уже успела повидать и свое предназначение в ней осознала в полной мере. Во всяком случае, шампанское она пригубляла с видом прирожденной королевы.
А еще она казалась воплощением галльского духа — стопроцентной француженкой с безупречным вкусом в одежде: черное, плотно облегающее платье, голые плечи уютно прикрыты болеро, изысканно наложенная косметика, убранные кверху волосы в поблескивающей сеточке из зеленых каменьев… Сирил готова была побиться об заклад, что это изумруды — чистейшей воды изумруды.
Сирил протянула ладонь, и мадемуазель Дюпре, не глядя на собеседницу, ответила вялым пожатием руки. Отпустив этот холодный, безжизненный придаток, Сирил вдруг поняла, на ком сосредоточены малахитово-зеленые глаза француженки.
— Jacques, quel magnifique morceau de viande, n'est-ce pas? Mais, quel vieille vache![1] — заговорила она с женихом, не подозревая или просто не думая о том, что кто-то из собеседников может понимать ее беглый французский. Ее зеленые глаза скользнули по высокой стройной фигуре. — Je't n'aime pas cette femme: elle est trop grande, trop grosse![2]
Сирил не верила своим ушам: только что на глазах у всех Шона обозвали куском мяса, а ее вообще сравнили с коровой! Чувство оскорбленного достоинства уже готово было выплеснуться наружу, когда Шон вдруг закашлялся, и Сирил торопливо повернулась к нему, чтобы похлопать его по спине.
— Все в порядке? — шепотом спросила она, когда он поймал ее руку. — Дать воды?
— Все в порядке, не надо, — все еще кашляя, сказал он.
Гулар, обняв подругу за плечи, на мягком французском отчитывал ее:
— C'est bien mechant de toil! [3] Не будь такой злюкой, пусик! И не надо так откровенно пялиться на этого здоровяка. Ты же любишь мужчин с мозгами, а у него кроме этого невероятного носа ничего за душой нет и быть не может.
«Боже, какие же они мерзавцы! — возмущенно подумала Сирил. — Это ж надо — быть такими двуличными!» Они, кажется, даже мысли не допускают, что американцы могут знать какой-то другой язык кроме английского. Где уж ей с ее студенческой заносчивостью до этих патентованных снобов!
Гулар, мило улыбнувшись собеседникам, снова перешел на английский и обратился к Мартину:
— Вы не представили нам этого джентльмена, Коллинз.
— Как раз собирался это сделать! — не растерялся Мартин. — Я, по правде сказать, подумал, что вы не узнали его в этом костюме. Это он позировал Сирил и он будет представлять вашу коллекцию белья. Это… э-э… Его зовут… Дон… то есть, не Дон, а…
Мартин бросил отчаянный взгляд на Сирил, но она сделала вид, что не замечает призыва о помощи.
И тут в разговор неожиданно вмешался Шон.
— Это называется «слышал звон, да не знаю, где он»… Стивенс. Шон Стивенс. И с чего вы взяли, что я буду что-то представлять? О чем вообще речь?
— Ну конечно, Стивенс! — ничуть не смутился Мартин. — Ты настоящий везунчик, Шон! Мистер Гулар желает подписать с тобой долгосрочный контракт на презентацию его новой коллекции моделей. Ты станешь символом революции в индустрии одежды! Неужели Сирил ничего тебе не сказала? Я же ей об этом говорил сегодня днем!
«Боже, что за гнида!» — чуть не вырвалось у Сирил. Худшего момента для введения Шона в курс дела невозможно было себе представить.
— Нет, она и словом не обмолвилась, — кротко откликнулся Шон и пристально взглянул на Сирил. — Но, как говаривал в таких случаях мой папаша, «на то у лисицы и хвост, чтоб следы заметать».
И он разжал пальцы, отпуская руку Сирил.
— Но я пыталась… там, у входа, — залепетала Сирил, готовая от стыда провалиться сквозь землю.
— В любом случае я рад познакомиться с вами, — игнорируя беспомощную реплику Сирил, обратился к Гулару Шон и пожал ему руку. Лицо француза болезненно дернулось и какое-то время он стоял неподвижно и шевелил онемевшими пальцами.
— И уж конечно с вами, мадемуазель, — продолжил Шон, загребая наманикюренную ручку девицы, прежде чем та успела спрятать ее за спину.
Но вместо медвежьего пожатия, которого, похоже, и опасалась мадемуазель, Шон с поразительным для его дюжего сложения изяществом в точности воспроизвел поцелуй, которым незадолго до этого приветствовал Сирил Гулар. Поднеся пальчики с алым маникюром к губам, он пробормотал:
— Enchante, Mademoiselle Duprey! Quel grand plaisir de faire la connaissance d'une telle femme comme vous! [4]
У Сирил отпала челюсть. Она знала, что Шон нахватался всяких слов и словечек в бытность свою матросом, но судя по безупречному произношению, команда на его судне должна была состоять из бывших профессоров Сорбонны…
Выпрямившись, Шон по-французски же обратился к Гулару:
— Я с удовольствием поближе познакомлюсь с вашей коллекцией моделей, но не сейчас: вы же видите, что бокал мадемуазель Дюпре пуст. Пойдемте, Франсуаза, я исправлю это упущение. Правда ведь, что вы не предполагали, что я умею говорить по-французски?
Юная девица буквально растаяла от удовольствия: ее малахитовые глаза, затуманившись, приобрели оттенок вереска, щеки, и без того подрумяненные, раскраснелись еще больше. Словно онемев, она смотрела на него не отрывая глаз и не выразила ни малейшего протеста, когда Шон, не отпуская ее руки, повел ее в сторону стойки. Его низкий, чуть хрипловатый голос, идеально подходивший для французской речи, сыпал одну любезность за другой, и каждое слово было для Сирил как нож в сердце.
