— А просить, значит, никого ни о чем не будешь. Гордая, значит.
— Ну почему сразу гордая? — пожала плечами Василиса и поморщилась — не нравился ей этот разговор, и Марина ей эта не нравилась, и чаепитие это дурацкое тоже не нравилось. — По-моему, это не гордость вовсе, а обыкновенный порядок вещей. Зачем же просить, если другой выход можно найти?
— Ну да, ну да… — вдруг злобно сузила глаза Марина. — Смотри, какие нежности при нашей-то бедности. Да ты, милая, потому так рассуждаешь, что в настоящем дерьме еще не плавала, видно. Когда в нем, в родимом, плаваешь по самые уши, то слов таких — порядок вещей — и не знаешь вовсе. Иногда так жизнь припирает, что и не задумываешься ни о каком таком порядке, прешь напролом, и все! Вот я тебе про себя, например, расскажу…
Василиса опять поморщилась и вздохнула, уставилась обреченно в свою чашку с чаем. Вовсе не хотелось ей слушать о жизни этой так бесцеремонно ворвавшейся к ней в дом женщины, но что делать — не выгонять же ее силой отсюда. Да и Саша просил перетерпеть… А история ее, судя по всему, действительно грустная, раз с такой страстью о дерьме толкует. Хотя, может, и самая что ни на есть обыкновенная…
В отличие от Василисы Марина вынырнула совсем, совсем из другой жизни. Не богато и с комфортом обустроенной, а наоборот, из безысходной и убогой. В город она приехала из неизвестного русского селения — то ли заштатного городка, то ли рабочего поселка, которые во времена социализма отстраивались в огромных количествах вокруг всяческих заводов и фабрик — так называемых градообразующих предприятий. Вот и их городок кормился вовсю от небольшого заводика, производящего какую-то сельскохозяйственную продукцию — то ли косилки, то ли молотилки, потом уж и не помнил никто толком. Так уж получилось, что годы ее юности как раз совпали с медленным умиранием этого самого заводика и, как следствие, с умиранием городка и развалом их когда-то крепкой и надежной семьи. Сначала потерял работу папа. Промыкавшись дома два года, запил с горя. Потом потеряла работу мама. Потом за ограбление киоска попал в колонию шестнадцатилетний братишка — он и взял-то там ящик пива да коробку «Сникерсов», вожделенного по тем нищим временам американского лакомства, и все… Жалко было мальчишку до ужаса — не бандитом же он был в конце концов… А только денег на адвоката хорошего, конечно же, у них тогда не нашлось. Да и откуда бы они взялись, деньги эти, когда и десятку-то занять не у кого во всей округе было, не одни ж они в таком вот плачевном состоянии оказались. Это еще слава богу, что остался у них небольшой участочек земли в садоводческом товариществе, выделенный отцу еще в лучшие времена расцвета заводика, от него в основном и кормились; целое лето возились с матерью на грядках, потом делали закрутки, варенье всякое варили, когда сахар был, даже кур там держали и кроликов — самое настоящее натуральное хозяйство вели, в общем. Деньгами иногда помогали бабушка с дедушкой с нищей своей пенсии, да их и не особо видно было, денег этих — отец все пропивал. Потом начал вещи последние таскать из дома…
Нет, Марина очень любила своих родителей. И отца нисколько не осуждала — не виноват он ни в чем, от безысходности пьет. А только выхода у нее после школы, кроме как уехать в никуда из этого городка, тоже никакого не было. Мать справила ей на последние деньги кое-какую китайскую одежонку и отпустила с богом, предварительно вся уревевшись, конечно, донельзя — куда дочка едет, что ее там ждет… Приехав в город, Марина поселилась тайком у подруги в общежитии — взятку дала вахтерше, та и пропускала ее мимо себя, будто не замечая. Спала на полу, под столом, чтобы не дай бог не помешать кому, иначе нажалуются и выгонят… Как и Василиса, устроилась позже судомойкой в столовую, и то с огромным трудом, потому что не брали никуда без прописки. Зацепилась немного, так сказать. И, не теряя времени, принялась смотреть по сторонам, заводить знакомства, приглядываться-примериваться к этой суетливой городской жизни, искать свою маленькую в ней дырочку, в которую можно скользнуть и закрепиться в ней попрочнее, местечко свое забить, пусть крошечное, но доходно-удобное. А там видно будет… Таким образом она, можно сказать, очень даже удачно и влилась-вписалась в ряды распространителей «Гербалайфа», уже вовсю раскинувшего в то время в стране свой коварный шатер-замануху. В ряды первых его ласточек она, конечно, попасть не успела, но стала зато его юным талантливым воспитанником, его счастливым ребенком, с благодарностью впитывавшем, как целебное материнское молоко, все хитрые премудрости его системы, и изо всех сил старательно лепилась-подстраивалась под эту веселую компанию настырных коробейников, и с особенной тщательностью взращивала в себе способность к неуемной этой панибратской настырности. Потому что поняла в одночасье — когда за спиной твоей не стоит никто, надо просто ломиться и ломиться вперед, и унижаться, и косить под дурочку, и выпрашивать, и вымаливать… И еще поняла, что ломиться таким образом и не трудно вовсе, что большинство людей, раздражаясь от ее навязчивости и пытаясь отпрыгнуть подальше скоренько, очень легко идут на уступки не только при втюхивании им жутко полезного продукта, но и во всем остальном так же. И если она, не дай бог, потеряет вдруг эту в себе способность и вспомнит про гордость, как эта узкоглазая девчонка, то в следующий же момент снова погрязнет в прежнем безысходном дерьме по самые уши… В общем, очень и очень хорошая вещь, настырность эта. Своеобразный и хитрый дар судьбы, привередливый ее выбор — кому она талант дарит, кому настырность… Жаль только, что вместе они почему-то не совпадают. Не бывает у судьбы двойных даров. Вот бы кому-то повезло… Ну, да ей, судьбе, виднее, кому какой дар давать и кому какой он больше надобен. В общем, после благополучно развалившегося «Гербалайфа» Марине уже довольно легко давалось прибыльное для себя распространение чудных продуктов из любой области, будь то омолаживающая в один момент косметика, или «от всех болезней» китайско-тибетские травы, или моющие всякие необыкновенно-хозяйственные средства…
Так что уступать Сашу и отпрыгивать в сторону Марина не собиралась вовсе. Ни при каких таких обстоятельствах. Это пусть другие от нее отпрыгивают, уступая, а она — нет. Она всего лишь решает проблему здесь и сейчас, в этом определенном жизненном промежутке, в этой вот убогой квартире. Надо во что бы то ни стало уговорить, уболтать, заставить сделать по-своему, надо любыми средствами вернуть его домой хоть ненадолго, а там уж видно будет. Будет другой промежуток жизни, будут другие и средства, и действия…
