Мила. Мы тренируемся и репетируем не первый день. И даже не месяц. Мои движения отлажены вплоть до миллиметра.
– Но я не чувствую уверенности в тебе сегодня. Ты… не понимаешь.
– Если что-то не нравится, разговаривай с хореографом, пусть мне поставят другую пару.
– Что? – не узнаю сейчас человека, что передо мной. И с ним я ходила в кафе? Он говорил, что я красивая, и мило улыбался? С ним я боялась перейти черту? Вот правда, сгущенка.
– Я уверен в себе. А ты, Мила, нет. В таком случае, работай со своими страхами, а не с моими мозгами.
Я выхожу из зала, так и не ответив на его слова. Ни слова, ни гневного взгляда, что может уничтожить. Просто вышла и осела у стены.
В прошлый раз, там, в Париже, было так же. Я прикрыла глаза. Слез уже не было, боли внутри тоже. Должно было пройти, успокоиться. Как говорится, все самое сложное позади. Но еще говорят, обжегшись на молоке, дуешь на воду.
Но в ту сложную поддержку, когда я полностью во власти своего партнера и должна довериться ему, Миша меня роняет.
Я боялась повторения. Страх должен быть колючим, стягивающим, но меня просто немного потряхивало.
– Черт, Мила! – Миша подходит ко мне сразу же, но я его пока не вижу. Глаза зажмурила, а руки сжимают левую лодыжку.
Он берет меня на руки и выносит. В репетиционном зале суматоха. Падение было громким, эпичным. И никто такого не ожидал. Словно жирная, но корявая точка в сегодняшней репетиции. Тихие разговоры у двери, вздохи, странные вопросы и хореограф, что крутится вокруг меня. Изредка поглядываю на них, потому что боль с каждой секундой становится все ярче. Каждый сантиметр ноги словно начинает гореть. Глажу воспаленную кожу в бессмысленной попытке унять эту боль. Она не та, что была тогда. Но чтобы не взвыть, сцепила зубы и терплю. Как и всегда. Боль надо терпеть. Иначе не получится танцевать. Ее надо преодолеть, чтобы быть на сцене. С ней надо научиться жить, чтобы дойти до мечты.
Пальцами нащупываю несколько шрамов. Они едва заметные. И если не знать, что со мной приключилось, то ничего особенного и не увидишь. Но стоит мне коснуться этих неровностей, как в нос ударил противный запах спирта и какого-то обезболивающего. У него было длинное название, которое я так и не смогла запомнить.
Перед глазами белые стены. Чисто до скрипа и тошноты. Я лежала в небольшой палате, а рядом сидел папа. Он гладил мою руку и что-то говорил про мое будущее.
– Мила, поверь, это еще не конец. Я больше чем уверен, все наладится. Ты сильная, справишься. А хочешь, мы найдем тебе другое занятие? Не танцы. Петь хочешь? Я все устрою. Или рисовать? Ты в детстве очень любила карандаши и краски. У нас дома даже сохранились твои альбомы. Надо будет позвонить маме, она обязательно найдет и пришлет тебе фотографии. Мне кажется, ты тоже сможешь стать хорошим художником. Наймем самого лучшего репетитора, м? Мила? Или … что ты хочешь?
– Я хочу танцевать, – пытаюсь отвернуться, потому что слезы опять льются из глаз.
– Мила, – он прикрывает глаза руками и отрицательно качает головой.
Когда-то я забрала мечту Сони себе. Я сделала это специально, но не думала о последствиях. Говорят, бумеранг прилетает тогда, когда его не ждешь. И его обратное действие опаснее вдвойне. Так и произошло. Мой бумеранг забрал у меня не просто мечту. Он забрал у меня возможность быть собой.
– Помнишь, когда ты первый раз пошла на балет, потом весь вечер пыталась повторить те движения, что видела на сцене. Как тогда горели твои глаза! Два маленьких огонька: яркие, с долей безумства и упорства. Я согласился на балет только глядя в твои глаза. Именно тогда я понял, что если ты что-то задумала, ты пойдешь до конца.
– Ты хочешь сказать, что не все потеряно.
– Врачи не дают никаких прогнозов, но зная тебя, дай хоть мизерный шанс, ты им воспользуешься.
– Ты слишком в меня веришь, пап, – мне грустно и обидно, что то, к чему я шла годами, просто потеряно. Это не моя ошибка, а моего партнера. Эта поддержка, которой быть не должно, эта репетиция, которая была лишней. В тот день, когда я и не собиралась приходить из-за плохого самочувствия.
Шрамы маленькие, тоненькие. По-другому не могло и быть, когда ты во французской клинике.
Миша сидит рядом, пытается положить мою ногу со слегка опухшей лодыжкой к себе на колено. Я не даю ему этого сделать. Не потому что сможет увидеть мои шрамы, о которых знает только хореограф. Он сделал исключение, позволив танцевать с моей травмой. И я не могу его подвести.
– Мила, прости. Ты была права. Я, черт… день сегодня не заладился и вот, – он указывает на мою ногу.
Я смотрю на него, а в носу все тот же спирт и обезболивающие. В голове звучит французская речь. Так говорит врач, он объясняет мне про операцию, что состоится вот-вот. А медсестра, рассказывающая милые шуточки, делает нужные манипуляции. Все это снова оживает в моем сознании и вклинивается в сегодняшний ряд картинок, проскальзывающих перед глазами.
– Подай, пожалуйста, мою сумку, – прошу тихо, чтобы никто не услышал. Но все столпились вокруг нас, и ни один звук не будет сказан впустую.
Две таблетки быстро отправляются в рот, запиваю большим количеством воды. А потом пытаюсь встать. Понимаю, что сейчас это практически невозможно. Нога ноет и простреливает в местах, где еще не затянулись старые раны. Миша берет меня под руку и помогает. Он чувствует свою вину. А мне не хочется, чтобы он ее испытывал. Это разрушающее чувство, оно только уничтожает тебя изнутри день за днем.
Миша понял, что за шрамы у меня на ноге, но не задавал лишних вопросов. Это было и не нужно. Все и так ясно. Но благодарна ему за это. Рассказывать всю историю с самого начала не смогу. Это еще живо мне.
Наношу обезболивающую мазь. У нее такой же противный запах, как и в больнице. И отталкиваю Мишу, чтобы уже идти самой.
Я Русалочка. Каждое движение как хождение по острым ножам.
– Милка, тебе не надо сегодня на сцену, – его голос тихий.
– Я выйду. – Не приму возражений. Не приму отказов. Я смогу.
Хореограф смотрит на меня недовольно. Он понимает, что с такой травмой выходить и танцевать – риск.
И никто не спорит. Потому что мы все знаем, что значит танцевать через боль,
