Но вместо того, чтобы отступить, как следовало бы, вместо того, чтобы выгнать ее и запереть дверь, я прижался к ней, рассказывая что-то из своего прошлого, о чем знал только Ашер, которого уже не было.
Она остается неподвижной подо мной, даже когда ее рука гладит меня по спине, пока я лежу на ней.
Я признался, что она заставляет меня чувствовать, но она ничего не сказала в ответ. Я ощущал себя как чертов идиот. Конечно, она бы ничего не ответила. Я был плохим парнем.
Она не хотела меня.
Сглотнув желчь, поднявшуюся в горле, я встал с нее.
— Теперь ты можешь уйти, — говорю я ей с придыханием.
Она поднимает брови.
— Что?
— Убирайся.
— Атлас…
— Не беспокойся обо мне, Эмери. Оставайся в своей комнате, правило остается в силе. Не мешай мне. Если услышишь ночью какую-нибудь хрень, перевернись на другой бок и не обращай внимания.
— Я не могу этого сделать, — шепчет она.
— Тогда ты будешь на улице быстрее, чем сможешь подумать своей проклятой милой задницей.
Ее глаза расширились.
— Да что с тобой не так!? — шипит она.
— Что-то не так — это всегда было правильным для меня. Я именно такой, каким должен быть. А теперь убирайся Не заставляй меня повторять.
Я открываю перед ней дверь, наблюдая, как она неохотно встает, склонив голову набок, и идет ко мне.
— Ты знаешь, что делают раненые животные, когда чувствуют себя уязвимыми, даже если кто-то пытается им помочь?
Мои ноздри раздуваются, я смотрю на нее снизу вверх, мышцы напрягаются, когда я слышу ее следующие слова:
— Они вырываются, борются, чтобы защитить себя, и склонны причинять боль даже тем, кто пытается их спасти, помочь им.
— Я не животное.
Она насмехается.
— Нет? Потому что ты ведешь себя именно так.
— Я не сломанная игрушка, которую можно починить, светлячок.
— Может быть, и нет, но ты сломан, Атлас. И вместо того, чтобы принять что-то хорошее, ты разбиваешь это, чтобы быть одиноким в своем собственном разрушении.
— Мудрые слова от бездомной женщины. Как у тебя дела с принятием всего этого хорошего?
— Я здесь, не так ли?
Не дожидаясь моего ответа, она протискивается мимо меня и захлопывает за собой дверь спальни. Я все еще вижу красные отметины вокруг ее горла, которые напоминают о том, что я в полной заднице. Все очень плохо.
Вина за то, что я причинил ей боль, даже во сне, вызывала у меня тошноту. Но то, что она увидела во мне что-то хорошее, через все это дерьмо, было в несколько раз больнее.
***
На следующее утро Эмери ждала меня на кухне, она была одета в блузку с высоким вырезом, скрывающей возможные следы от моих рук, и черную юбку-карандаш длиной до колена. Под глазами залегли темные тени, но их скрывает макияж, который был сделан так безупречно, что скрыл даже порезы и синяки на ее лице. Она не встречает моего взгляда, когда я подхожу к ней.
Она готова к выходу, сумка висит на локте, телефон крепко зажат в изящных пальцах. Она накинула на шею шарф, который только сильнее напомнил мне о моих руках на ее горле.
— Я покормила Джинкса и вывела его на улицу сегодня утром.
Я киваю, но остаюсь на месте, чувство вины так тяжело сидит в моем животе, что кажется, будто я несу свинцовый шар. Я потянулся за шарфом, и меня охватили воспоминания о том, как я сделал это в первый раз. Только она прятала след от засоса, который я ей оставил, а не синяк от моих рук.
— Не надо, — шепчет она, отстраняясь от моей руки. — Я в порядке.
— Покажи мне, — требую я.
— Все в порядке, Атлас.
— Покажи. Мне.
— Атлас…
Она вздыхает, когда я не двигаюсь с места, и осторожно распутывает шарф, прежде чем потянуть за воротник рубашки. На ее нежной коже присутствуют следы от моих пальцев — темные синяки, вокруг ее изящного горла. Я до боли сжимаю челюсти.
— Все в порядке, это не больно, — врет она, оборачивая шарф. — Я в порядке.
— Тебе нужно держаться от меня подальше, Эмери, — я смотрю на ее красивое лицо, большие глаза и светлые волосы. — Держись от меня подальше. Спаси себя.
— Но…
— Мы опаздываем, пойдем.
Глава 22
༺Эмери༻
Он не смотрел на меня, не разговаривал со мной, даже не признавал моего существования. Только проводил меня через дверь в офис и направил к кабинету Ванессы.
Из-за синяков все выглядело еще хуже, чем было на самом деле. Мне повезло, что кроме следов больше ничего не было, но Атлас видел это не так. Он смотрел на них, и его руки сжимались в кулаки, ногти впивались в ладони. Думаю, он даже не заметил, что делает это с собой. Он оставлял на ладонях красные рубцы и сжимал челюсти так, что я боялась, как бы он не сломал зубы. Мужчина пожирал себя заживо за действия, которые совершил под влиянием кошмара.
Это пугало меня, но я не винила его. Я хотела забраться в его голову, стать свидетелем его демонов, увидеть все своими глазами, чтобы знать, как его исправить. Как собрать все эти разбитые осколки и склеить их обратно.
Боль не всегда была физической, иногда это были наши собственные мысли, наши собственные воспоминания, которые били нас так сильно, что оставляли невидимые раны, которые могли чувствовать и видеть только мы сами.
Его разум был неустойчив, но я делала все, что могла, чтобы держать его в узде, даже если сам мужчина этого не хотел. Он нуждался во мне, хотя никогда бы не признал этого.
— Эмери, — мягко улыбается Ванесса, как только мы входим в ее кабинет. Она тепло пожимает мне руку, накрывая мою ладонь своей, и улыбается. А вот с Атласом она поднимается на цыпочки и целует в щеку, причем рука задерживается на его теле гораздо дольше, чем это было положено по правилам. Мне приходится сдерживать ревность, которая вырывается на поверхность.
Я прикусываю внутреннюю сторону щеки так сильно, что чувствую вкус крови на языке, и смотрю куда угодно, только не на них.
— Ты отлично выглядишь, Эмери, — Ванесса, наконец, отрывается от Атласа и рассматривает меня, слегка нахмурившись на тяжелый макияж, который я нанесла, чтобы скрыть следы на лице. — Шарф был хорошей идеей, — одобряет она. — Он придает тебе невинность.
Я сглатываю и рискую взглянуть на Атласа, который уставился на шарф так, словно тот нанес ему личное оскорбление, и один его взгляд мог сжечь его, но я знала, что лучше этого не делать. Дело было не в шарфе.
— Итак, мы будем записывать, а не транслировать в прямом эфире. Потом опубликуем это заявление в социальных сетях и на нашем веб-сайте. Я подумала, что тебе так будет удобнее.
— Да, спасибо, — говорю я. — Но мы все уверены, что это лучший способ сделать это? Разве мне не стоит просто позвонить ему?
— Ты не будешь общаться с Джеком, — рычит Атлас. — Никогда.
Ванесса расширяет глаза от этого тона, от ноток собственничества, но я только киваю.
— Лучше всего будет опубликовать статью, — говорит Ванесса. — Позвонив мистеру Харрису, он начнет манипулировать тобой. Выгоднее будет рассказать обо всем так, чтобы узнали жители города. Ему просто придется с этим смириться.
“Мы, вроде как, тыкаем медведя палкой…” — думаю я про себя, следуя за Атласом и Ванессой по длинному тихому коридору с белыми стенами и черно-белыми фотографиями города.
Мы входим в небольшую комнату, похожую на куб, с чисто белыми стенами. Сзади нас была огромная надпись “РЕДХИЛЛ”, которая располагалась прямо посередине, а под ней было название станции. На нее была направлена камера и несколько ярких лампочек.
— Хорошо, я взяла на себя смелость написать заявление. Слова будут на мониторе перед тобой.
— Мы будем делать это сейчас?
— У нас нет времени. Не нервничай. У тебя все получится, и, кроме того, у тебя лицо, созданное для работы за камерой. Ты потрясающая, и люди будут тебя любить!
— Это не та цель, которую мы хотим достигнуть, — ворчит Атлас.
— Это пойдет на пользу, Атлас, — пожимает плечами Ванесса. — Все любят красивые лица.
