Ну, что ж, он принёс достаточно боли своей жене. Теперь, видимо, настал его черёд, и он смиренно ждал, какое решение она примет. Зная принципиальное отношение Марины к изменам, он мог с уверенностью сказать, что она не простит. Но слабая, робкая надежда всё-таки жила в его сердце, и он боялся, что этот «огонёк» вдруг погаснет. Он не смотрел ей в глаза, стыдился своей робости и ненавидел себя за сентиментальность. Да ни один нормальный мужик не стал бы убиваться по такому поводу. Наоборот, такой случай, чтобы потешить своё эго! Это инстинкт самца, гормоны, а против природы не попрёшь.
И чего он зациклился на Маринке? Вокруг столько прелестниц ходит, только глазом моргни – за счастье будут считать такого мужика отхватить. Не пьёт (почти), не курит, спортом занимается, деньги зарабатывает, да и профессия подходящая, можно на тусовках покрасоваться. Это тебе не мелкий лавочник, пусть и с деньгами, но мало ли таких! А тут – богема, можно сказать.
Семён взглянул на Костю. Тот, положив голову на руки, тихо посапывал. Банька и пиво свалили его могучий организм. Семён гораздо уступал профессору в весовой категории, но, удивительное дело, его так и не пробрало. Наоборот, чем больше он пил, тем злее становился и тем красочнее представлял всю низость своей измены. И не столько измена физическая его мучила, сколько душевная. Она была сродни предательству. Да, он предал самого близкого человека. Он считал эту неизвестную ему женщину верхом совершенства, мечтой. Она казалась ему неземным созданием. А что, собственно, он знал о ней? Ничего! Он даже не видел её лица, не слышал её голоса, он знать не знал и не знает, что она за человек? О чём думает, чем живёт? Что для неё ценно в этом мире? Что она ненавидит? Над чем смеётся? Как она ест, пьёт, какая она встаёт по утрам? Что у неё за нрав – капризная, добрая или ветреница и модница? На какой из этих вопросов он смог бы ответить? Ответ: ни на один. И он променял эту… пустоту на его Маринку. Добрую, смешную, немного неуклюжую, любительницу поваляться по утрам в постели, а потом бегающую по дому с очумелым видом и вопящую каждую минуту, что шеф её теперь точно убьёт или, как минимум, уволит.
Семён невольно улыбнулся. Он растолкал друга, они оделись и побрели к дому.
Лариса открыла дверь и посмотрела на мужиков.
– Вот, принимай, – сказал виновато Семён. – Ты уж, извини.
– Да, ладно, – сказала она незлобливо, – проспится. Завтра выходной.
И потащила мужа вверх по лестнице. Костик повис на жене и, вытянув губы трубочкой, пытался её поцеловать. Она отстранялась и приговаривала:
– Ладно, ладно, иди уже, Ромео.
Минут через пятнадцать она спустилась и зашла на кухню. При её появлении Семён встал и собрался уходить.
– Я поеду, пожалуй, домой, Ларис.
– Не выдумывай. В таком-то виде! И думать не моги, – отрезала она. – Я тебе уже постелила. Выспишься, а утром поедешь себе с богом. Так что, снимай куртку.
Она стянула с него куртку и повесила на спинку стула.
– Может, чайку?
– Нет, спасибо, Лариса. Во мне и так жидкости литра три. Боюсь лопнуть.
– Да и то верно, – ответила она.
– Я посижу здесь, – спросил Семён, – если ты не против?
– Конечно, не против.
Они немного помолчали.
– Ну, ты сиди, а я, пожалуй, пойду.
– Спасибо тебе.
Она кивнула и вышла из кухни. Семён погасил свет и подошёл к окну. Сначала он видел просто чёрный проём с неясными серыми очертаниями. Постепенно глаза привыкли к темноте, и он стал различать соседские домики, деревья, кусты. Изморозь окутала каждую веточку колючим ледяным панцирем. Холодные белые кристаллы создавали ложный эффект пушистости одеяния. Ветки причудливо переплетались, пересекались, ломались под разными углами, и в итоге на фоне сереющего неба прорисовывался удивительный узор, точно какой-то умелец филигранно выполнил свою работу или художник прописал каждую линию, каждую чёрточку.
Лёгкий ветерок шевелил ветки и, казалось, кто-то тихонько встряхивает это кружевное великолепие. Периодически вспыхивали и пропадали звёзды, подсвечивая небо бледным мерцанием. Шорохи, скрипы, вскрики птиц наполняли ночное пространство загадочностью. Природа жила своей таинственной жизнью.
И на фоне этой необъятной, непостижимой бездны людская жизнь казалась такой незначительной, а все человеческие эмоции – страхи, переживания, восторги, Любови, ненависти – и вовсе превращались в ничто.
«Нам кажется, что мы будем существовать вечно, а для вечности мы – пустое место. Мы не оставляем в пространстве вселенной даже слабый свет. Благодаря какой-то немыслимой случайности мы появились в этом мире во плоти человека. Ни микроба, ни птички, ни обезьяны, а человека», – грустно думал Семён. – «И почему мы себя так мучаем? Может, просто жить в своё удовольствие, наслаждаться малыми утехами? Как бы всё упростилось! Но ведь мы не животные, хоть и имеем их повадки и инстинкты», – Семён отвернулся от окна и сложил руки на груди. – «Видимо, человеку скучно жить без страданий».
«Боже мой, боже мой», – Марина сидела на диване, обхватив голову руками, и раскачивалась всем телом из стороны в сторону, – «я – тупая ослица! Что я натворила? Зачем я потащилась на этот карнавал? Боже мой, теперь ещё и это», – она опустила руки и схватила колени. Теперь она качалась вперёд-назад. – «Ну, как мне сказать ему об этом сейчас, когда и так всё сложно и шатко? Как же так? Этого не должно было случиться!» – она вскочила на ноги и заметалась по комнате. Её бледное отражение мелькало в большом настенном зеркале. – «Надо позвонить Лариске, может, она что посоветует. Нет, не буду. Я и так замучила её своими проблемами», – она побежала на кухню и выпила целый стакан воды. Но спокойствия не прибавилось. Сердце продолжало бухать о грудную клетку. Она приложила обе руки к груди, боясь, что оно и правда может выскочить наружу. – «Нет, не так я себе это представляла», – Марина опёрлась руками о край стола и застонала. – «Это катастрофа!» – теперь у неё заломило зубы. – «Придётся поговорить. Некуда деваться. Ой, мамочка моя родная, роди меня обратно!»
– Тебе надо с ним поговорить, – настаивала Лариса.
– Нет-нет, я не могу, не могу! – Марина отчаянно затрясла головой.
– И что ты собираешься делать? – наседала подруга.
– Не знаю, – Марина обратила на Ларису страдальческий взгляд. – Правда, не знаю.
– Сколько уже дней прошло после его исповеди?
– Семь.
– И что? Так и будешь, как страус, прятать голову в песок? Никому от этого лучше не станет. Ни тебе, ни ему. Так что, давай, соберись, подруга.
– Ларисочка, я не могу.
– Ну, заладила, мать.
– Я боюсь, – пролепетала Марина.
