– Прости, Марина, я сделал тебе больно? – он оторвал себя от жены и осторожно взял двумя руками её голову.
– Нет, не больно, – ответила она, – сначала ты меня чуть не утопил, а потом попытался задушить.
Он засмеялся и чмокнул её в нос. Марина попыталась встать на ноги.
– Нет, не вставай. Я сам, – сказал Семён и поднял её на руки.
«Господи, да она ничего не весит!» – подумал он и, как драгоценную китайскую вазу, понёс в комнату. Усадил на диван, а сам пристроился на полу и обнял её колени.
– Марина, девочка моя, прости меня. Я был глупцом, я так измучил тебя, прости. Ты знаешь, творческие натуры… – начал, было, он, но тут же осёкся, – в общем, я кретин и нет мне прощения!
Он посмотрел в её черные глаза и замер.
– Простишь ли ты меня когда-нибудь? – и поцеловал её коленки. – Я – урод, хуже – я моральный урод.
Марина тихо засмеялась и поцеловала его в макушку.
Семён затих что-то мучительно обдумывая, набрал в лёгкие воздуха и тихо произнёс:
– Марин, я хочу тебе кое-что рассказать…
– Может, не надо, Сём, – встрепенулась Марина. – Как-нибудь в другой раз, хорошо? – она попыталась взъерошить его волосы, но он нервно дёрнул головой.
– Нет, сейчас, именно сейчас. Я это заслужил.
– Что заслужил? – пробормотала онемевшими губами Марина.
– Твоё презрение.
– Я не… – начала Марина.
– Нет, молчи и слушай. На карнавале… Ты помнишь карнавал? Конечно, помнишь…
Марина хотела что-то сказать. Но он жестом остановил её.
– Молчи. Иначе мне… мне будет трудно собраться с мыслями. Так вот, в тот день, вернее в ту ночь… я тебе изменил.
Все краски сошли с и без того бледного лица Марины.
– Сёма, послушай…
– Молчи! – он почти крикнул на неё. – Я в тот вечер танцевал с той Незнакомкой в голубом и я… я как будто сошёл с ума. Я ничего не понимал, меня как магнитом тянуло к ней. Я видел только её глаза в прорезях маски, её шею, фигуру… и вдруг захотел её. Её запах пьянил, и сознание моё помутилось. Это было как наваждение, сон. Я не отдавал себе отчёта, что я делаю! Может, она меня околдовала? Не знаю. Но я уже не подчинялся ни своей воле, ни своему здравому смыслу. Прости, Мариночка, я сволочь, гад, я предал нашу любовь, я не устоял перед искушением! – Семён вскочил, взъерошил волосы и зашагал по комнате. – У меня просто горело внутри, – продолжал он, боясь посмотреть на жену.
Марина сидела, опустив голову, и не шевелилась.
– Музыка закончилась и она пошла к выходу, а я как баран побрёл за ней. Я видел только пятно её голубого платья, и вдруг оно исчезло, я растерялся и тут… она потянула меня к себе… и я провалился…
Он замолчал, потом решительно подошёл к Марине и заговорил, глядя ей прямо в глаза:
– Когда я очнулся, я оказался на полу в библиотеке. Я чувствовал себя, как после наркоза. Я плохо понимал. Но потом… потом я то презирал себя, то опять впадал в это наваждение.
Семён продолжал говорить, понимая, что каждым своим следующим признанием подписывает себе приговор. Но только так он сможет очиститься от этого. Он не мог больше лгать. Марина – добрая и умная, она поймёт его, пусть даже не простит. На прощение он уже слабо надеялся, но на понимание он, всё-таки, рассчитывал. Он ненавидел себя за свою слабость. Но кто не поддавался искушению? Кто не попадал в плен грёз и иллюзий? Кто не обманывался внешностью? Кто? Скажите мне, кто? Кто из нас абсолютно безгрешен?
Раскаяние, истинное, возрождало в нём слабую надежду на благодушие своей умницы-жены.
Он смотрел, как из глаз Марины капают крупные слёзы, и продолжал свою собственную казнь.
– Марина, ты имеешь полное право презирать меня, простить такое очень не просто… – он замолчал, – но, если можешь, прости.
У Марины затряслись губы. Она открывала и закрывала рот, пытаясь что-то сказать, но слёзы душили её, и голос не слушался.
– Не говори ничего сейчас, у тебя есть время. Подумай. Я буду ждать, сколько ты захочешь… но… – он кашлянул, – если ты захочешь уйти от меня… я пойму. Разреши только хоть иногда общаться с тобой… как другу.
Марина завыла.
– Сёмушка… – только и смогла она выдавить из себя.
– И что? Ты вот так взял и всё ей рассказал? – спросил Костик и посмотрел на Семёна немигающим взглядом, чтобы не пропустить что-нибудь важное. Но потом не выдержал и моргнул, почему-то одним глазом.
– Да, – ответил Семён, глядя на пенные узоры в своей кружке.
Он вообще-то не любил все эти алкогольные посиделки, но на душе было так гадко, будто орава диких котов решила поточить об неё когти, и он решил напиться. Но друг Костя сказал, что просто так напиваться глупо, надо с толком, и уговорил его на баньку с пивом.
И вот уже второй час они обмывали и перемывали кости. И вот уже в который раз они возвращались к началу разговора.
Костик ещё немного потаращился на друга, потом выбросил здоровенную ладонь вперёд и пожал Семёну руку.
– Мужик! Уважаю. Я бы так не смог, – и мотнул головой.
Он был не столько пьян, сколько его разморило от жары и от пряного запаха дубового веничка.
– А она что?
– Плакала.
– Я думаю, она тебя простит. Она ведь любит тебя, как кошка! Ой, прости, – Костик зажал рот рукой, – я хотел сказать, что любая женщина, если сильно любит, простит.
– Подлость простить невозможно.
– Вот, если бы ты её долго «водил за нос» – это другое дело. А тут… Новый Год, праздник, шампанское, то да сё… со всяким могло случиться.
– Могло со всяким, но случилось со мной, – буркнул Семён.
– Ты же сам говоришь, она как будто нарочно тебя выбрала. А, если женщина что-то задумала, о-о, то тут, брат, держись! Это только кажется, что мы их выбираем. Нет, дорогой товарищ, если мы им не по нраву, то ничего и не получится. Как ты не ухаживай. Так, покрутит шуры-муры, пощиплет чуток, а потом в отставку. А вот, если ты ей люб… Меня вот, Ларка моя, так в оборот взяла – очухался, а уже женат! Вот так вот. Но я не жалею, ни в коем разе. Мне другой жены и не надо. У нас в институте такие крали ходят. Ого-го! И ноги, и попки… пираньи, одним словом. Ну, улыбнёшься им, пошутишь, но больше ни-ни. Работа – святое место, – Костик надолго задумался, потом почесал блестящий красный нос и вздохнул:
– Да… вот, если бы меня такая штучка решила охмурить, – розовое, распаренное лицо профессора расплылось в блаженной улыбке, – то я даже не знаю… – он попытался сделать лицо серьёзным, – может, и не устоял.
Семён сидел, подперев голову рукой, и смотрел в одну точку. Не понятно было – слушал он Костика или нет. Его серо-зелёные глаза превратились в болотные, и все эмоции тонули в этом омуте. Ко всему прочему, у него теперь ещё и голова гудела. Его вдруг обуяла злость на себя, что он расчувствовался и рассказал всё Костику. Он не боялся, что друг-профессор будет болтать или обсуждать это с женой. Нет, Костя был настоящим другом. Просто он ничем не мог помочь, а обсуждение этой темы только бередило раны, и на душе у Семёна стало совсем тоскливо.
