Подозреваю, только из-за него Анита эту книгу и выбрала.
– Ну, хочешь верь, хочешь – нет, – отталкиваясь, раскачивает Анита качели, – а не одна я это заметила. Эта сучка Грейс, у которой я типа спёрла браслет, моя бывшая соседка, первая сказала, что неровно Адам к тебе дышит.
«Как же! Как же! Неровно. Угу», – киваю я про себя.
– Классный фильм. Я видела. Но книга лучше, – откладываю я томик, уже собравшись с мыслями. Уже успокоившись. Мысленно выдохнув. Равнодушно. Безразлично. – А по мне так он ко всем неровно дышит. Причём неровно одинаково.
– Это потому, что ты новенькая, – откидывается Анита на подушки и кладёт руки на спинку. – И ещё ничего не понимаешь.
– И чего же я не понимаю? – оборачиваюсь я к ней.
– Что он как пустой сосуд. Как вон та лампа, – показывает она на стеклянный плафон освещения сада, которое в тени горит даже днём. Везде. Кроме этого фонаря. – Красивый. Изысканный. И сломанный.
– Сломанный?
– Правильнее, наверно, сказать: сломленный. Он словно что-то потерявший. Или уже отчаявшийся найти. Неужели ты этого не чувствуешь? Его одиночество. Пустоту. Надлом. Хотя откуда, – тяжело вздыхает она. – Ведь это ты словно зажигаешь в нём свет. С тобой он словно оживает.
– Не знаю зачем ты всё это выдумываешь, Анита, – качаю я головой, хотя от её слов так болит и разрывается в груди, что хоть руками держи. – Да только всё это глупости. Ко всем он относится одинаково. Каждую убеждает в её исключительности. Вот как ты меня сейчас. Но на самом деле все мы тут равны. И все рано или поздно отправимся домой. В том числе и я.
– Как знать, как знать, – загадочно пожимает она плечами, а потом кивает головой, показывая мне за спину. – Доктор. Кажется, тебя ищет.
– Да чего уж тут знать, всё понятно, – оглянувшись, отвечаю я. – Можно возьму? – показываю на книгу. Получив разрешение, встаю, прижимая к себе томик, и направляюсь к женщине в белой униформе, что высматривает меня среди кустов.
– Ева, – приветливо улыбается она. – Прости, что отвлекаю, но мне нужно, чтобы ты подписала кое-какие бумаги. Надолго не задержу.
– А это что? – сидя за столом в её небольшом кабинете, разглядываю я бланк.
– Подтверждение, что ты проинформирована о всех процедурах и лекарствах, что мы тебе вводили и предупреждена о возможных последствиях воздействия яда токсопнеустеса, – протягивает она ручку.
И пока я читаю непонятную мне латынь и ставлю свои закорючки в нужных ячейках и под фразой, что я видела предупреждающие сообщения, когда полезла в воду, доктор рассказывает, что у меня возможны остаточные судороги, так как яд нейротоксичен, нарушение менструального цикла, боли в повреждённой конечности, даже после полного рубцевания шрама, ну и так, по мелочам.
– Здесь стоит моя личная печать, но ни адреса, ни места этого стационара не указано, – протягивает она лист. – Только сам факт оказанной помощи, где бы ты её ни получила. Адам! – здоровается она поверх моей головы и продолжает невозмутимо что-то объяснять, только я её уже не слышу.
«Адам?! – всё обрывается у меня внутри, когда он молча подходит и останавливается у стола. Просто от того, что он рядом, я уже в панике. Но потом до меня доходит и другое: – Ведь он должен быть с Кейт. Но раз он здесь, значит, с Кейт поехал… Эван?»
Я заставляю себя поднять голову, чтобы убедиться: это именно он. И словно обжигаюсь о его спокойный внимательный взгляд. А, судя по удушливой боли, что сжимает грудь, я стала на него настолько болезненно реагировать, что равнодушной выглядеть у меня не получилось. Особенно когда он потянулся, чтобы взять книгу, и мне пришлось отпрянуть.
Но кроме досады на себя, что выдала свои эмоции с потрохами, и волнения от его близости, пока он листает страницы, едва не прислонившись ко мне бедром, чувствую я и другое.
«Значит, это Эван сейчас с Кейт?» – неожиданно просыпается во мне что-то похожее на ревность. И нежелание ни с кем делить хотя бы его. И злость, что я эту «неваляшку» Кейт ещё и защищала. А она… Хотя что она? Она, наверно, и не подозревает, что эти двое меняются как… латексные изделия. И я имела в виду перчатки неанатомической формы, которые в паре настолько одинаковые, что какая на какую руку не поймёшь. Но «гондоны» определённо подходит им обоим больше.
– Кстати, ты забыла в палате, – достаёт доктор из ящика стола мои распечатки и кладёт рядом с остальными бумагами.
– Спасибо! – ужасаюсь я, что из-за этих бумажек начался такой сыр-бор, а я тупо оставила их под подушкой.
– И вот здесь ещё нужна твоя подпись, – проверив заполненный мной бланк, показывает она пальцем пустую клеточку.
Краем глаза я вижу, как Адам возвращает на стол книгу и берёт верхний лист. Отложив ручку, я поворачиваюсь, чтобы возмутиться, ибо не надо брать мои вещи без спроса и лезть туда, что его не касается. Но его брови так хмуро сходятся на переносице, когда, отойдя к окну и присев на подоконник, он читает, что у меня язык не поворачивается.
– Валери, а митральный стеноз – это что? – спрашивает он, не поднимая глаз, хотя явно чувствует мой взгляд, отвести который мне физически сложно.
«Надлом? Одиночество? Пустота?» – не дают мне теперь покоя слова Аниты, пока я всматриваюсь в его идеальное лицо. Но к стыду своему чувствую только одно: желание смотреть на него вечно. Определённо есть что-то магическое в совершенстве его черт, в мужественности скул, в развороте широких плеч, в плавности линий, что от макушки до пят есть само безграничное могущество мужской красоты и силы, противостоять которому невозможно.
– Порок сердца, – любезно сложив все мои бумажки в прозрачный файлик, протягивает мне его Валери, всё же заставляя отвернуться от этого порочного полубога. – Кстати, Ева. Прости, что я тоже полюбопытствовала. Но почему ребёнка с таким диагнозом до сих пор не прооперировали?
– Когда Давид родился, диагноз ему поставили не сразу. А потом отец погиб, а мамина страховка не покрывает такие расходы.
– Ясно, – понимающе кивает она. – Я просто случайно знаю врача, который как раз специализируется на таких операция. Мой преподаватель, профессор, читал у
