Позже, отъезжая с Золтаном на автомобиле, Мэгги обернулась помахать на прощание хозяевам, с чопорным видом стоявшим у дома, опутанного вьющимися растениями, и ощутила невыразимое облегчение. Новая Мэгги, каким-то непостижимым образом умудрившаяся всего за несколько недель после кончины Джереми стать изгоем в обществе дипломатов, видела вчерашние события в комическом свете. «И как это я раньше не замечала, какие они все ханжи и зануды?» — подумала она.
Покосившись на Золтана, Мэгги в первый раз увидела в нем мужчину. Подобные мысли очень редко приходили ей в голову во время замужества — настолько она вжилась в роль супруги. Когда же, несмотря на неприступную колючую изгородь, которой себя окружила, Мэгги все же испытывала смутную симпатию к другому мужчине, это влечение отвергалось как неподобающее и безжалостно выбрасывалось из головы. Один только Жильберто сумел нарушить незыблемый ход вещей и приоткрыть крышку банки с вареньем из крыжовника. Теперь Мэгги подумала, что Золтан был бы вполне интересным мужчиной, если бы сбрил свои нелепые усы.
На его лице проступала сероватая бледность, присущая, по мнению Мэгги, всем жителям Восточной Европы. Впрочем, мать внушала ей, что здоровый загар вульгарен. Джереми был белокожим, и мама любила хвалиться перед подругами утонченной конституцией своего зятя. А в жилистой, худощавой фигуре Золтана чувствовалась жестковатая мужественность, отнюдь не казавшаяся Мэгги отталкивающей. С другой стороны, как глупо было со стороны Камиллы и Джеффри предполагать, будто у них роман! Джереми пришел бы в ужас при одной мысли об этом; подобное было бы самым худшим из возможных вариантов предательства. Просто Мэгги была благодарна Золтану зато, что он стоял между ней и пропастью, разверзшейся у ее ног после смерти мужа. Рядом с венгром Мэгги чувствовала себя увереннее. Между тем их грядущие приключения в Риме были, как внушал ей ужасный доктор Стерн, обезболивающим средством, призванным отдалить неизбежный возврат К ее прежнему «я» и встречу с весьма неопределенным будущим.
— В Рим? — В интонациях Ширли уже не чувствовалось былой почтительности.
— М-м… да, я решила повидать старых друзей, — сказала Мэгги. — Просто даю вам знать. Если придет письмо или еще что-нибудь в этом роде, пересылайте в отель «Д'Англетер».
— Это, кажется, довольно дорогой отель? — с неприкрытым осуждением спросила Ширли.
— Ну… мне дали скидку, так как сейчас не сезон, а Золтан остановится у друзей.
— Значит, Золтан все еще с вами?
— Да, он ведет мою машину. Я же вам говорила… — Мэгги попала в затруднительное положение.
— Что ж… Пожалуйста, попросите его связаться со мной. К нам поступил запрос по поводу статуса его пребывания в Италии.
У Мэгги действительно осталась в Риме подруга. Джиневра, в свое время помогавшая управлять приютом для бездомных, которым руководила Мэгги, была замужем за итальянским госслужащим. В отличие от многих других знакомых Мэгги, ее телефонный номер остался прежним. Подруги встретились в «Бэбингтонз» за чашкой чая, и Джиневра посвятила Мэгги во все светские сплетни, появившиеся с момента ее отъезда из Рима. Состав британской колонии в Риме постоянно менялся, многие давние знакомые ее покинули. За это время случилась одна смерть и пара разводов. Новый посол, по-видимому, не пользовался популярностью. Он много времени проводил в разъездах и не так часто, как всем хотелось бы, появлялся на ежегодных мероприятиях, представлявших собой определенные вехи в жизни экспатриантов. Но в самом главном Джиневра обнадежила Мэгги.
— Арабелла Стюарт-Уотсон? Да, она все еще здесь. И процветает. Теперь в ее школе учатся дочери шейха, и она постоянно всем об этом напоминает.
* * *
Мэгги любила Рим. Когда она впервые попала сюда, ее привело в растерянность шумное уличное движение, переполненные мусорные урны; худющие кошки, скитающиеся по площадям. Однако со временем она научилась любить все это. В один из первых вечеров в Риме она сидела за столиком на открытой площадке ресторанчика на площади Цветов и любовалась нежно-персиковым закатом в отблесках старомодных уличных фонарей — маленьких островков света на фоне охристо-желтой штукатурки. Древние стены с потрескавшимися карнизами и вымощенные плитами улицы казались спокойными, подобно жителям города, — все здесь будто безмятежно созерцало, как проходят мимо годы и столетия. Атмосфера Италии представлялась Мэгги какой-то нереальной, невероятной, все напоминало огромную сценическую декорацию. Казалось, вот-вот распахнутся тускло-зеленые ставни, из окна покажется женщина и запоет, пристроив на подоконнике свою пышную грудь.
К столику подошел маленький мальчик с розами и предложил одну Мэгги. Джереми купил — это было совсем на него не похоже. «Они воруют цветы на кладбищах», — пояснил он. Муж сидел напротив нее — такой красивый — и крутил изящными пальцами хлебные палочки. Легкий душистый ветерок трепал угол скатерти. Они потягивали белое вино из бокалов, покрытых блестящими капельками конденсата. Мэгги наклонилась вперед, взяла Джереми за руку и сказала: «Спасибо, что привел меня сюда».
Рим был самым любимым местом из всех, где ей довелось побывать с мужем. Мэгги хотелось погрузиться в объятия этого города, исполненные безусловной доброты и тепла. Она обожала итальянцев — и лавочников, и прохожих, одобрительно смотревших на ее ноги. «Красотка!» — кричали ей вслед. Такого не случалось ни в Ледбери, ни в Будапеште, ни даже в Париже. Итальянцы всегда умели заставить женщину почувствовать себя прекрасной. Даже министры и их заместители, являясь в посольство, были галантны. На приемах они нежно пожимали, а то и целовали руку Мэгги. Она понимала, что все это чепуха, часть этикета, но все же начинала ощущать себя более привлекательной. Для итальянцев она была не просто женой дипломата, но еще и красивой женщиной.
Итальянские политики казались ей похожими на стаю голубей, которые с важным видом ходили вокруг ее мужа и слегка поклевывали его, а он спокойно стоял, будучи на голову выше всех, и склонялся поприветствовать их с немного высокомерной улыбкой. Толпившиеся на благотворительных чаепитиях женщины в элегантных костюмах-двойках, бряцающие драгоценностями, воскрешали в ее памяти детский стишок: «В ушах у ней серьги, на пальчиках кольца, на туфлях — серебряные колокольцы».[98] На шее у каждой было несколько золотых цепочек, как на изображениях Мадонны в церквях Рима. А Мэгги была приучена к тому, что на приемы можно надевать лишь одно украшение. Итальянки, непринужденно откидываясь на узорчатых диванах под сенью люстр, оживленно болтали, со звоном браслетов взмахивая руками, смеялись и называли ее «Maggie, cara».[99] Они были чрезвычайно женственны — то была особая женственность, такую Мэгги вряд ли смогла бы развить в себе, да она и не особенно стремилась. Их груди были соблазнительно подчеркнуты кашемировыми джемперами, темные глаза сияли озорством и неведомым ей знанием. Наверное, все дело было в местном воздухе — нежном и благоуханном, особенно по вечерам, когда на небе появлялась абрикосовая дымка, и люди неспешно прогуливались по улицам, общаясь, как будто весь Рим превращался в одну большую гостиную.
