на мой вопросительный взгляд ответила: – Непонятно, за тобой или за мной он наблюдает?
От такого ответа стало еще загадочнее:
– За тобой-то зачем? – удивилась я.
– Да так…
После этой отмазки она втолкнула меня в отделение с банкоматами, а сама осталась на улице. Я пожала плечами, сняла наличность, даже немного потаращилась в телефон, ожидая звонка с вопросом от Тобольского, но он не позвонил, и я успокоилась.
Вернулись мы с Гелькой на лекции без происшествий, я даже Стаса поблизости больше не видела, а вот в перерыве он снова нарисовался возле нашей аудитории.
– Гель, я в туалет, – проговорила ей тихо и пошла по коридору мимо Стаса.
Тот отвернул морду, словно со мной не знаком, но стоило дойти до конца коридора, он помчался за мной.
Вот за углом я его и поймала.
– Ты за мной следишь, что ли? – обалдела я, схватила его за ворот, не отпуская от себя.
– Пусти, – буркнул он, пытаясь отцепить мои пальцы от собственной рубашки.
– Сначала объясни, чего ты вынюхиваешь!
– Вот еще, – недовольно запыхтел он, – нужна ты мне, как же. Просто папка попросил приглядывать за тобой. И все.
От неожиданности я разжала пальцы.
– Папка? Попросил? Зачем?
Стас брезгливо сморщился:
– А я знаю? Значит, не доверяет тебе. Все вы шлюхи! Ни одного члена пропустить не можете…
– Что?..
Но мой вопрос прозвучал уже в спину уходящему Стасу.
Что это еще за новый поворот? Тобольский вообще сбрендил, если заставляет сына шпионить за мной?
Он, гад, еще доверия от меня хочет?!
Взведенная до крайности, я взяла телефон и набрала его номер.
Никита долго не отвечал, выводя меня из себя еще больше. Когда я услышала его хриплое «алло», меня понесло:
– Не смей приставлять ко мне своего ублюдка! Ты не имеешь никакого права следить за мной. И тем более считать шлюхой! – последнее я уже кричала, заткнулась, только когда на меня обернулись окружающие студенты.
– Все сказала? – каким-то спокойным и ледяным тоном ответил Никита. – У меня прав больше, чем у тебя, Ира. Прошу не забывать. Не нравится компания моего сына, приставлю к тебе отряд спецназа. Такое сопровождение для моей драгоценной шлюхи сойдет?
Я вряд ли смогла бы описать свое состояние. Злость не прошла, но теперь она перемешалась с ужасом. Как я посмела дерзить Тобольскому, когда уже лишилась своего главного и единственного преимущества?
Я бессмертная, что ли?
– И последнее. Мой сын – не ублюдок. Тебе придется принести мне извинения.
– Извини… – на автомате просипела я.
– Не так. Лично. Вечером.
И он отключился. А я осталась стоять в опустевшем коридоре, заранее трясясь от обещанной расплаты.
Господи, ну что он мне может сделать?! Еще раз трахнет?
Но разум подкидывал невероятное количество способов изощренной расправы, от которых Тобольский мог получить многократный оргазм, а вот я вряд ли.
Я резко остановилась на крыльце универа, как будто врезалась в невидимую стену. А в меня врезалась Гелька, чуть не сшибла с ног.
– Ой, извини. Ты чего?
Но потом посмотрела в ту же сторону, в которую смотрела я.
На парковочном пятачке перед универом стояли в ряд три черные похоронные катафалки Тобольского. Я даже не сомневалась, что приехали за мной, а не за Стасом.
– Ну… Я, пожалуй, пойду, – тихо проговорила Геля и слилась.
В плечо тут же врезался крепкий костяк и раздался голос Стаса:
– Чего застыла? Вперед!
У меня просто не оставалось выбора. Я шла к машинам, подгоняемая сзади Стасом.
Дверь у первой машины приоткрылась, Стас радостно обогнал меня и отчитался:
– Сдал-принял!
– Молодец, – раздался голос Никиты, потом протянулась рука и вручила Стасу пять тысяч наличкой.
– Только мамке не говори, – предупредил Стас отца, отсалютовал мне и пошел в обратном направлении к универу.
Я проводила его взглядом и повернулась к Никите.
– Садись, – кивнул он внутрь машины и захлопнул дверцу со своей стороны.
Я обошла его катафалк и села внутрь.
– Привет, – неожиданно мягко произнес Никита, положил мне ладонь на шею и привлек к себе, нежно касаясь губами.
Я ожидала чего угодно, но не вот этого вот скучающего Тобольского, не нежных объятий и точно не поцелуя при встрече.
– Проголодалась? Есть хочешь?
И снова этот услужливый тон и ласкающие интонации. Чего мне от такого Никиты ждать? Мягким он казался еще страшнее и непредсказуемее.
Я покачала головой. Сейчас даже при сильном голоде не смогла бы проглотить ни кусочка.
– Тогда двигаем на квартиру. – распорядился он и тут же закрыл нас от водителя и охранника.
Я с трудом сглотнула, наблюдая за Тобольским. Он заметил мой взгляд и улыбнулся.
– Ты должна помнить, что правила не меняются, пока я их не меняю. Ты – моя. И я могу быть спокоен, только когда ты под присмотром.
Я невольно усмехнулась:
– А заставлять сына следить за любовницей – это нормально? Или пока мамка не узнает?
– Она не узнает.
Пусть тон так и оставался мягким, под ним уже чувствовалась сталь. Дальше на разговоре я настаивать не стала. И Никиту слова интересовали в последнюю очередь.
Он сам переместил меня к себе на колени и сразу же нашел губы своими.
Требовательный, жесткий поцелуй раскрывал его больше, чем любой разговор. Я отдалась сразу же, вообще не видя причин для сопротивления.
Он соскучился. Ему хотелось много и сейчас же. Но он сдерживал себя сам и контролировал каждое движение. Даже скольжение языка в моем рту было четко выверено, чтобы сносить мне крышу и выбивать тихие вздохи, но не терять разум самому.
Снизу мне между ног упирался его толстый и жесткий член. Я чувствовала его давление через ткань брюк и своего нижнего белья. И это давление было упоительное.
Для меня в машине, сейчас оно оставалось безопасным. Это как пистолет на предохранителе. Можно играться, шутить, приставлять к виску, но он все равно не выстрелит. А вот чувство опасности, что заигрываешь с оружием, сносило крышу.
И я бесстрашно ерзала на Никите, алчно желая, чтобы он тоже хоть чуточку потерял свой сраный контроль и застонал.
Но Тобольский держался. Только его дыхание стало резким и хриплым. Только пальцы сильнее вонзались в ягодицы и прижимали к железобетонному члену. Только глаза закатывались, и он все чаще отпускал мои губы и начинал страстно вылизывать шею, ухо и опускаться к плечу, груди.
Когда мы приехали к башне, я уже мало что соображала, мечтая поскорее оказаться с ним наверху и честно выдержать наказание. Или искренне попросить прощения.
Глаза Никиты горели. Он всматривался
