Отобедав, Вадик полчаса отдыхал с любимой книгой в руках, пока мама прибирала со стола. После этого они вместе садились за уроки. Не было ни малейшей необходимости сидеть над Вадиком и силой заставлять его делать домашнее задание, или следить за тем, чтобы он выполнил его аккуратно и правильно. Это была их традиция: мама непременно должна быть рядом с сыном. И Паулина с пристрастием наблюдала, как мальчик пишет упражнение по русскому языку, как из-под его руки выходят ровнехонькие слова и предложения, или же столбики цифр, или схемы, рисунки. Наблюдала, непременно хвалила едва ли не каждую минуту, периодически целуя в макушку или щечку, нежно и одобрительно поглаживая сыночка по спине.
После письменных уроков они приступали к устным, слившись щеками в единое целое над учебником истории и вместе зачитывая вслух два-три раза заданные параграфы. После этого Вадик становился перед мамой в центре комнаты и рассказывал выученный урок. Не для того, чтобы доказать маме, что он все запомнил. В его памяти не сомневались ни он, ни Паулина. Но для верности ему требовалось отрепетировать свое выступление перед классом. Он отрабатывал не только содержание ответа, но и осанку, и выражение лица, и интонацию на том или ином этапе пересказа, выделяя самые важные моменты темы. Мама слушала внимательно, подсказывая время от времени, где именно, на каком факте лучше сделать упор, как выделить его интонацией или, может, гневным взглядом, если по теме следовало кого-либо осудить за неправильные действия в давнем прошлом, ставшем уже историей.
После того, как все уроки были выполнены, Паулина окончательно хвалила сына смачным поцелуем в губы, что означало переход к следующему этапу распорядка дня. Учебники и тетрадки уже отдыхали в портфеле или на полке, а Вадим с мамой начинали заниматься красотой. Оба раздевались до пояса, прятали волосы под эластичную повязку и приступали к колдовству. Именно так называла это действо Паулина.
Сначала они очищали кожу: Паулина – специальным молочком, Вадик – глицериновым мылом, тщательно взбитым в густую стойкую пену. После очищения на кожу лица и груди накладывались маски. Чаще всего в ход шла сметана или сливки. И то, и другое предварительно долго взбивалось миксером, увеличиваясь в объеме и насыщаясь кислородом. Потом Паулина щедро намазывалась этим продуктом до самого пояса. Так щедро, что сметана едва не капала с нее. И уже после этого приступали к массажу. Именно так Паулина именовала следующее действо. Стоя на полу, она усиленно терлась лицом о лицо Вадима и грудью соответственно о его торс. Именно от этого, как она утверждала, ее грудь, несмотря на роды и долгое кормление Вадика, до сих пор выглядела девичьей. Это занятие веселило обоих. Минут пятнадцать они терлись друг о друга всеми частями тела. Под конец такого вот массажа даже их спины были испачканы сметаной.
В завершении они принимали душ: сначала Паулина отмывала чумазого и жирного от самодельного крема Вадика, потом менялись местами, и уже Вадим ласково смывал с мамы остатки сметаны. Под детскими ладошками расцветали нежные мамины соски. Паулина на мгновение задыхалась от неги, разлившейся по всему телу, после чего смеялась низким, каким-то чужим смехом, и говорила всегда одну и ту же фразу, которую Вадим знал уже назубок, но все равно с нетерпением ожидал этого момента. Еще и еще раз, вчера, сегодня, завтра. Всегда, всегда, каждый день его жизни это будет повторяться: скользящая под руками жирная кожа маминой груди, мгновенно вспухшие соски, задержанное на миг дыхание, короткий мамин смех и глубокий взволнованный голос, выдававший смущение чувств сквозь нейтральную фразу:
– Привыкай, сыночка, о красоте заботиться. Красота – она быстро проходит…
И не замечала Паулина, что сыночку-то уже почти двенадцать лет, и что не только у нее самой дух захватывает от такого «массажа». Упорно не замечала, что не только у нее самой соски вспухают. Не замечала… Или не хотела замечать…
Потом они занимались маникюром. Паулина весело смеялась, наблюдая за неловкими манипуляциями сына со специальными щипчиками. Сначала делала ему маникюр сама, потом некоторое время материнское сердце обливалось кровью, наблюдая, как неловок сын с режущим инструментом. Но все более ловкими становились движения Вадика, все лучшего результата он достигал. И руки его были столь же ухоженными, как и лицо. Ногти аккуратно подстрижены, наполированы так, что и без лака отсвечивали благородством. Когда сынок освоил эту науку, Паулина начала учить его азам педикюра. А чтобы не делал себе больно, позволила учиться на своих ногах. Как водится, не обошлось без порезов и мелкого кровопролития, однако руки у Вадика были ловкие и ласковые, и скоро Паулина уже не морщилась от боли, а тихонько млела от наслаждения, когда ласковые детские руки массировали ее ступни, втирали крем в пятки, нежно мяли пальчики и подушечки, то поглаживая, то щекоча. Млел и Вадик, тщательно скрывая свое наслаждение за ложной сосредоточенностью и с огромным трудом подавляя в себе желание расцеловать, облизать, обсосать, словно леденец, каждый мамин пальчик. Лишь изредка, слегка поранив щипчиками нежную кожу под кутикулой, позволял себе зализать ранку языком.
А потом приходил вечер, а вместе с ним на пороге появлялся хмурый отец. И переставало светиться счастьем мамино лицо. Пожелав спокойной ночи родителям, Вадим отправлялся в постель, но сон редко приходил сразу. И часто, очень часто Вадик мучительно прислушивался к ритмичному поскрипыванию кровати за стеной. И обливалось кровью детское сердечко. И возбужденное сыновней ревностью воображение рисовало картины кровавой расправы над отцом, подлым насильником любимой матери.
И плакал мальчишка, давясь горькими слезами, пряча слезы в подушку. И упорно билась мысль в висок, не находя выхода: «Гад, гад, что же ты делаешь?! Она же моя!!!»
* * *
Ларочка дрожала в приступе ярости. Подлец, мерзавец! Он отказался от нее, побрезговал! Унизил своим отказом, а ведь она не просила ничего особенного. Господи, да любой, любой нормальный мужик только счастлив был бы! Ну кто, скажите, в здравом уме и при твердой памяти откажется от халявы? Кто?! Разве что импотент. Но это же глупость несусветная – Сергей и вдруг импотент. Мало того, что это было на него совершенно непохоже. Она ведь сама, собственными руками, да что там руками – всем своим телом чувствовала его налитую плоть, так что ни о какой импотенции и речи быть не может. Нет, он просто гад, он побрезговал ею. Не хочет осквернять память о бывшей жене, низкой шлюхе.
Ну ничего же, ничего, еще не вечер. Этот гад еще пожалеет. Она ему устроит райскую жизнь. Он до конца дней будет жалеть о том, что посмел отказать ей. И ведь дурак-то какой – не столько ей отказал, сколько самому себе. Ведь она же видела, чувствовала, как ему хотелось. Ну дурак…
Может, месть Ларочкина была незатейливой и даже наивной. Может и так. На особую оригинальность Ларочка не претендовала. Зато была уверена: месть ее, пусть и не особо заковыристая, но по нервам бьет без промаха. После той ночи, когда Сергей отказался от нее, почти каждую ночь она набирала номер Сергея и долго молчала в трубку. А тот наивный идиот был уверен, что ему названивает Ирина. Вот умора-то!
Это его заблуждение Ларочку очень веселило, она даже с удовольствием подыгрывала.
– Але, – сонно вопрошала трубка.
Ларочка не отвечала.
– Але? Але, Ира, это ты? Хватит молчать, это ты?
Ларочка начинала усиленно дышать, изображая взволнованность. Трубка замолкала, то ли слушая ее дыхание, то ли обижаясь за прерванный сон. Потом сердитым голосом Сергея выдавала:
– Прекрати! Или говори, или перестань звонить. Ты что, не понимаешь, что от твоих звонков и Маришка просыпается? Если хочешь поговорить со мной, то по крайней мере не молчи. А лучше позвони вечером. Если нам еще есть о чем говорить…
Ночь от ночи монологи Сергея становились все более гневными:
– Прекрати звонить! Ты не даешь нам спать! У тебя что, от молодого любовника крыша совсем набок съехала? Оставь нас в покое!
А Ларочка только хихикала. Она и не представляла, что настроить Сергея против Ирины окажется так легко. Они-то, конечно, и без того уже развелись, но кто знает, какая бредовая идея взбредет в Иркину голову. А вдруг она надумает мириться, просить прощения. И вдруг он простит. Нет, о таком повороте событий следовало позаботиться заранее. Чтобы о примирении супругов и речи не возникло. Нет, дорогие, вы еще очень горько пожалеете, что не оценили в свое время Ларочку Трегубович!
Однажды ночью, в очередной раз набрав знакомый номер и намереваясь вдоволь позабавиться гневом Сергея, Ларочка услышала женский голос:
– Алло?
Ларочка опешила. Она хорошо знала голос Маришки, узнала бы и голос Сережиной матери. Но нет, это определенно была совершенно посторонняя женщина!
