— По правде говоря, мне не верится, что ты счастлива в браке с Клэем.
Вот и сюрприз! Это уже не вопрос. Прямая атака.
Синтия в ответ огрызнулась — замечание матери задело ее больше, чем она ожидала.
— Наконец-то ты высказалась напрямую. Как же тебе хочется все испортить! Давай-давай. Продолжай.
— Ты только уступаешь все время, ничего не получая взамен, — сказала миссис Мур, опускаясь в кресло напротив Синтии и кладя ногу на ногу.
— Мама, милая, ты не понимаешь о чем говоришь. Клэй сама щедрость. Не ты ли только что высказывалась против того, чтобы он подарил девочкам «тойоту»?
— Я имею в виду не вещи. Я говорю о чувствах. Ты его не любишь. По крайней мере с тех пор, как подписала этот контракт. По-моему ты больше даешь, чем берешь.
— Давай прекратим этот разговор. Я уезжаю. Мне надо быть дома к ужину, к семи. Послушай, я тебя очень люблю. Мне жаль, что уже пора ехать.
Миссис Мур быстро поднялась, в глазах у нее читалось разочарование. Голова ее как-то отчаянно, горестно дернулась, и она закрыла лицо ладонями.
Выйдя из дома, Синтия увидела, что небо посветлело и стало бледно-голубым. На землю падали мохнатые снежинки. Синтия вытянула руку, пытаясь поймать их. Ничего удивительного, подумалось ей, что Бет и Сара, да и все дети, так любят снег. Разве может произойти что-нибудь плохое в мире, где с неба падают такие красивые пушистые снежинки?
Синтия села в машину и включила дворники. Они громко стучали, счищая снег с лобового стекла, на глазах превращая его в грязные полосы.
Если бы только она могла снова полюбить Клэя, думала — нет, просила, умоляла — Синтия, выводя тяжелый, но бесшумный «мерседес» на шоссе. Но как можно любить человека, который не умеет доверять? В конце концов, что такое любовь? Почему никто не потрудился определить это раз и навсегда? Может быть, любовь — так по крайней мере ей казалось — это то, что она испытывает к своим дочерям, отчаянно желая им счастья, даже когда она их распекает?
Интересно, может быть, именно это чувство испытывают другие женщины к мужьям? Желает ли она счастья Клэю? Может, она желает ему несчастья? Тьфу ты, черт!
На дороге, покрытой свежим снегом, было скользко, но не слишком. А в машине с обитыми кожей сиденьями было тепло и уютно, и она двигалась по шоссе прямо, как танк. Машина Клэя. Клэй дает. Она берет. Но мать утверждает обратное. Разве это так трудно — делать вид, что любишь? Может, перестать притворяться? Покончить с разными дурацкими нежностями, прекратить без конца повторять «люблю»? Но ведь по отношению к нему это так жестоко — обнажать свои подлинные чувства. И даже опасно. Нет, нужно взять себя в руки. Жесткий контроль над собой, не говорить правды, держать себя в руках. Может, настоящим проклятием Евы были вовсе не родовые муки? Может, проклятием была как раз необходимость такого вот контроля?
Она включила радио. Слушая слащавую танцевальную музыку, она заставляла себя думать об отделке комнат и подборе цвета для стен. Желтое в контрасте с бледно-голубым. Терракота с темно-оранжевым. Бледно-желтые тона с ярко-желтыми. И так далее. И все время ей мешало лицо Клэя — улыбающееся, веселое лицо щедрого человека.
Когда он догадается об ее подлинных чувствах? Что он тогда предпримет?
На следующий день после возвращения из Велфорда она всерьез занялась квартирой. Начала с того, что разделила всю деревянную мебель на две части: то, что можно было спасти, и то, что спасти было нельзя.
Она отправила мебель первой группы в ремонт, чистку, полировку. Остальное отдала в магазин Армии Спасения — примерно три четверти всей мебели Клэя. Когда он пришел домой, в квартире остались только кровати и один диван. Она отдала ему квитанцию Армии Спасения и посоветовала включить эту сумму в подоходный налог как истраченную на благотворительные цели. Он пришел в ужас, увидев, что она сделала. Почему она не посоветовалась с ним, прежде чем отдавать вещи, к которым он так привык? Они ему были дороги как память.
— Ты хочешь, чтобы я привела квартиру в порядок, или нет?
— Конечно, хочу, дорогая. Я просто думал, что мы займемся этим вместе.
— Нужно, чтобы у меня были развязаны руки. Если я буду тебя спрашивать о каждой мелочи, я никогда ничего не сделаю.
Еще немного поворчав, Клэй рухнул на оставшийся диван и признал, что она права.
Хоть что-то сдвинулось с места — она, правда, не знала, к чему это все приведет, но прогресс явно наметился.
Проведя несколько дней в хождениях по мебельным магазинам и выставкам на Третьей авеню, она решила, что задача слишком сложна, и наняла Альфреда Лорда — художника по интерьеру, у которого в Велфорде была со вкусом отделанная дача. Синтия была с ним знакома много лет, и он казался ей очень славным — вечно бегал на своих упругих ногах со складным метром и образцами. Она знала, что поладит с ним. У него были пушистые седые усы и пристрастие к галстукам-бабочкам. Возможно, он гомик. Но какое это имеет значение?
Едва она обмолвилась, что за отделку квартиры готова выложить сто пятьдесят тысяч (именно на этой сумме она в конце концов решила остановиться), как он проникся к ней таким почтением, что в любом случае ничего, кроме чисто деловых отношений, между ними быть не могло.
Альфред нашел ей бригаду прекрасных и очень дорогих обойщиков и столяров, которые сразу же принялись за стены, книжные шкафы и окна. Синтия обнаружила, что в Нью-Йорке, в отличие от Велфорда, можно сделать все очень быстро — надо только приплатить. Это называлось плата за срочность. Глядя, как деловито снуют взад и вперед рабочие, как и они, и Альфред готовы в ту же секунду выполнить любое ее распоряжение, Синтия подумала, что со своими ста пятьюдесятью тысячами долларов, которые она намерена истратить, она получила такую власть, какой у нее никогда в жизни не было. Власть потребителя, но все-таки власть.
Сидя за письменным столом, Мэрион Хендерсон стиснула зубами шестнадцатую за это утро сигарету. За последние две недели она перестала заниматься абстрактными рассуждениями о положении женщины и снова билась головой о толстую непробиваемую стену, какой ей представлялась конкретная реальность.
Однако несмотря на все усилия, Мэрион никак не удавалось создать сколько-нибудь удовлетворительного, занимательного или поучительного художественного произведения, которое могло бы понравиться другим или хотя бы ей самой.
За что ей такие страдания? Ведь никто так не мучается! Во всяком случае никто из ее знакомых. У всех довольный, спокойный вид, никакого самокопания, вполне объяснимый интерес к собственному благополучию и искреннее желание приобщиться к чему-то большому, значительному — конечно, в разумных пределах. Никто из них, однако, не стремился приобщиться к искусству и тем более вступить с ним в какие-то особые, личные, требующие полной самоотдачи отношения.
