Он обернулся — глаза блестели. Это снова были глаза мальчика. А слезы — так час назад смотрел на меня мой собственный сын.
— А где все твои письма?
— В жопе! Как и вся моя жизнь. Я рад, что у тебя все хорошо.
Он шагнул к двери — я схватила его за руку.
— У меня ничего с Серегой не было. Двадцать лет прошло. Не надо…
Он вырвал руку.
— Полтора года! Неужели не подождать было?! В лицо не могла мне сказать, что я говно и дать мне возможность оправдаться?! Да и когда Рыков оболгал меня? За пару месяцев до дембеля? Когда ты этого Гошу найти-то успела? Хотя чего там… Дурное дело нехитрое…
Я снова схватила его за руку:
— Какого Гошу?
Джек чуть нагнулся ко мне — не для поцелуя, а чтобы голос прозвучал еще злее:
— Ну или как там твоего рыжего звали? Ваша Катя мне даже фотку показала.
— Катя?
Мое сердце подпрыгнуло в горло.
— Фотку? Мою? С рыжим? — голос то появлялся, то пропадал. — С елкой? Это Генка, мой троюродный брат, у которого я жила до второго курса. Я же тебе писала о нем и фотки посылала… Но ты их не получал… Катя…
Сердце мое не билось — застряло между гландами.
— Когда ты виделся с Катей?
— Когда твоя мать у меня перед мордой дверь захлопнула со словами, что у тебя в Москве все хорошо и чтобы я о тебе забыл. Но я снова написал тебе на московский адрес. Без ответа. И даже приезжал. Только дверь поцеловал.
— Так они в Израиль уехали. Когда ты видел Катю?
— Когда из Москвы вернулся. Вытащил ее разговорить. Думал, может, твоя мать мутит просто… Катя и сказала, чтобы я устраивал свою жизнь, потому что ты ее уже устроила. Я и попросил отца меня куда-нибудь подальше отправить. Не мог даже по Питеру ходить. Безвылазно в Екатеринбурге просидел. Даже мысли были навсегда там осесть. И тоже не сложилась, но это так… Неважно.
Я нашла стул — села. Рухнула.
— Не ходи к Сереге.
— Не буду бить, не переживай, — усмехнулся Джек. — Наверное, время пришло такое — друзей терять не только на кладбище…
— Не трогай Рыкова. Я думаю, он вообще тут не при чем. Это мне Катя его слова передала. А слов, наверное, никаких и не было…
Теперь на смену тошноте пришло непреодолимое желание разреветься. Громко, как плачут только маленькие дети!
— Серега с ума по тебе сходил… Я ему чуть зубы не выбил… Наверное, так и не изжил это в себе. Хреново у него с женой, бухает, баб водит в городе, пока та с детьми на даче… Вчера мне очень хотелось бутылкой ему по кумполу дать за разговорчики! А потом подумал — я же его прекрасно понимаю… Ты это, давай вали обратно в Москву, мужика без присмотра оставлять нельзя. Мужик-то хороший, другого бы ты не выбрала. И дети хорошие. Пожалей их… Была бы причина уезжать, а бабло… Ну сколько тебе реально надо? Неужели он мало тебе приносит? Или не все так радужно? Гуляет? Решила себя в другой области ему доказать?
Я подняла на него глаза, поднять плечи у меня не получилось.
— Заткнись, Сомов! Заткнись! Вали к своей Кире и не лезь мне в душу!
Он отлепился от стены.
— Свалю! Завтра! В шесть вечера! Кира — моя ученица, вечная… Муж ее одну за руль не пускает, хотя права давно ей подарил. Вот, катаемся по городу утром, днем и вечером… Я давно работаю инструктором по безопасности вождения…
— Ты?
Я рассмеялась.
— По безопасности вождения? Смешно!
Но я не смеялась — я плакала. В открытую. Но как взрослая женщина. Тихо. Нет, не совсем как взрослая. Нужно было дождаться, когда Сомов уйдет, но я не смогла… Дождаться его из армии.
— Яся, не надо… Ну чего ты? Я не хотел тебя обидеть…
Он стоял передо мной на коленях, а я лежала носом у него на плече. Боже ж ты мой… Как же так…
— Я ее ненавижу…
— Катю? — Джек сильнее прижал меня к груди. — Эту пигалицу? Она была рупором. Еще скажи, что она письма у почтового голубя воровала. Ведь явно мой батя дал указание выкидывать и входящие и исходящие.
— Если бы только Генка тогда не уехал…
— Ясь, сама сказала, двадцать лет прошло. Посмотри, какая у тебя семья замечательная… Хотя бы дети… Ну а мужики, мы все козлы… Вон Кира постоянно плачется, что у мужа в телефоне другие бабы…
— А ты ее утешаешь? — не оторвала я носа от его мокрого плеча.
— Мне больше всех надо, что ли? Мне двадцатилетние не нравятся. Я вот лучше с трехлетней цветочек посажу… Если разрешишь. Но я могу уйти, как скажешь…
Я отстранилась, провела ладонью по своему мокрому лицу.
— А кто судачка почистит? И я не могу в таком состоянии одна Алиску встретить… Не уходи.
И я снова уткнулась ему в плечо — не сдержалась. Слишком долго сдерживалась — двадцать лет. Лучше бы ты козлом оставался, чем вот так… Коза оказалась собственная сестра, ну и мать…
29. Лук
Я бы так и ревела, наверное, если бы на улице не раздался собачий лай. Джек бросил меня и открыл дверь раньше, чем к ней подошёл мой сын.
— Пса угомони! Сестра же спит!
Они задержались на веранде достаточно, чтобы я успела вытащить из ящика луковицу и разрезать пополам. С Джеком только и делать, что шифроваться — судьба такая! Луковая шелуха полетела в раковину. Морда красная — ну как же я так, лицо не удержала… Зачем показала слабинку? Да накрыло и вывернуло душу наизнанку — кто такое выдержит! Он же сам почти что ревел, как пацан! Скупая мужская слеза дороже всех женских — мною пролитых.
— Молоко купи…
Я даже не поняла, что там происходит, пока не увидела Ярослава в окно на дорожке, ведущей к калитке.
— Ну вот… — Джек держал собаку на поводке и, заметив лук, рассмеялся: — Зря тебя спасал, получается…
Под его укоризненным взглядом я чуть не провела луковыми руками по глазам, которые блестели уже от смеха.
— А я думала, что ты для личных целей моего ребёнка спровадил…
— Для себя я бы их вдвоём в магазин отправил. Чем лапы вытираешь собаке?
— Ничем. Спускай с поводка.
И, почувствовав свободу, шнауцер тут же с диким лаем накинулся на гостя. А я накинулась на него: отходила полотенцем, но Берька только уши поджал, но лаять не перестал. Джек вырвал у меня полотенце и поцелуй. Секундный.
— В последний момент успел.
Я тоже за лаем услышала топот маленьких босых ножек.
— Во всяком случае, мне не придётся объяснять ребёнку, почему ты ушёл.
— Я не уходил. Я пары спускал… — услышала я уже на середине лестницы, ловя дочку за руку.
— Ну куда ты намылилась в одних трусах. Ты же девочка! — отчитала я ее.
Я тоже девочка, но сейчас больше похожа на чучело. Однако прихорашиваться некогда и не перед кем. Ну уж точно не после того, как разревелась перед ним белугой. Да и Джек уже схватил нож и чистил в раковине судака. А куда ему деться — шнауцер охранял выход из кухни.
— Берька, пошёл вон!
Но теперь шнауцер набросился с лаем и на меня.
— Вот же зараза!
Я подошла к раковине, чтобы раскрыть пакет для рыбьих ошметок.
— Отдадим голову бездомным котам. Кстати, тебе есть, во что переодеться? — спросила я тихо, но Джек ответил громко:
— Воняю? Так и скажи!
— Так и говорю, — не сдержала я улыбки, не понимая, чему радуюсь.
Но у меня будто кирпич с плеч свалился, хотя… Ничего не поменялось, абсолютно ничего. Джек ведь сказал — двадцать лет прошло, о чем может быть разговор? Возможно, это у меня никто не забыт, ничто не забыто. А у него… Ну, отреставрировал мужское самолюбие. Его не бросили! Он сам… Я сама… Мы оба приняли действительность за ту действительность, которую нам хотели навязать и в итоге навязали. Но ведь двадцать лет — это не одно лето порознь. И дети, у нас есть дети от других… И мы другие, а это так — призраки нас юных по стенкам полетали и столкнулись в поцелуе. Не более того.
— У Ярослава есть футболка новая. Купила на вырост, чтобы в августе с голым пупком не бегал, как девчонка. Я сейчас принесу.
