— Босс-то твой подонок, — сипит Люба.
— Нет, — я тоже сажусь. — Нагнули его. Подставили.
— Но ребенок-то его…
— Будет моим, — уверенно и тихо говорю я. — С тобой или без тебя, Люб. Деньги я найду.
— Яр, ты… придурок, — Люба медленно моргает. — Чужого ребенка…
— Да, Люб, я люблю детей и хотел бы быть отцом, — пожимаю плечами, — и им буду. Готов быть отцом-одиночкой. Гордым, красивым и смелым.
— Ты ненормальный…
— Что поделать. Много по голове били.
— А эта… мать согласна?
— Да какая она мать? На пузо хотела словить серьезного человека, — отмахиваюсь я. — Я хочу забрать этого ребенка. И я его заберу сразу из роддома. Суну этой стервятнице ту сумму, которую она запросила, а потом если решит заявится однажды, то я ее просто уберу с дороги. В некоторых моментах я невероятно чувствительный, но в других… и не поморщусь.
— А если… больной родится? — Люба внимательно всматривается в мое лицо.
— Значит так тому и быть, Люб, — спокойно отвечаю я. — Буду выхаживать больного.
— Ну и дурак ты, Яр, — не моргает и подпирает лицо кулаком. — А босс твой чего говорит?
— А он не знает. Я попросил о разговоре, — погружаю ложку густую сметану и через пару секунд размешиваю борще белый шматок. Рот полон слюней. — Для него это дите… — поднимает взгляд. — Недоразумение.
— А тебе-то какое дело, Яр? — вздыхает Люба, и ее зрачки расширяются.
— Вот такое вот дело, — замираю с ложкой у рта. — А потом, знаешь, я еще парочку усыновлю.
— Господи…
— А чей-та парочку, — хмурюсь. — У меня тут дом, кусок земли есть. Еще у бабуси целое хозяйство.
— Ты своих завести можешь… С молодухой какой-нибудь… вот сдались тебе проблемы…
— Я тоже был проблемой, Люб, — отправляю в рот ложку с борщем. Мычу от удовольствия. Проглатываю и продолжаю. — Большой проблемой. Не раз подохнуть должен был, но всегда живым выкарабкивался. Значит, для чего-то должен жить. И не нужны мне молодухи, Люб. Ты нужна, но принимаю, что дурак такой могу быть не нужен тебе.
Люба всхлипывает, зажмуривается и закрывает свое прекрасное круглое лицо ладонью.
Затем встает и шепчет, смахнув слезы с щек:
— Я в курятник.
— Зачем?
— Подумать, — хмурится. — мне среди кур особенно хорошо думается.
— Подумать — это дело хорошее.
— Слушай, Яр, — она прячет руки в карманы халата. — Я же тебя хотела в следующую нашу встречу действительно выгнать с концами. Сердце ты мне, козлина такая, на куски каждый раз раздираешь.
— А ты мне.
— Я ночами не сплю.
— Так я тоже, — бью кулаком по столу. — Ни с одной бабой такого не было! Выгнать решила? Выгоняй, Любка, — бью по груди, — в сердце останешься. И я уйду. Больше не увидишь мою рожу! И соплей моих!
— Да ты тут на меня не ори! Не муж ты мне еще, чтобы орать!
Сердце в груди уже почти ломает ребра. Да я к дьяволу пойду и на колени встану, лишь бы стать ее мужем.
— Люб… Не дразни ты меня, а…
— Думаешь, мне легко?! — рявкает она, а затем фурией вылетает из кухни.
Только я встаю, как она кричит:
— Сиди! И ешь! Я же сказала, подумать надо! А ты мне все мысли путаешь!
— Я люблю тебя, дура! И что бы ты там ни надумала, любить буду! До гроба, Любка! Не в этой жизни, так в следующей у нас все выйдет!
— Да замолчи ты!
Хлопает дверь. Шарик за окном бухтит, и Люба опять кричит:
— Да я это! Я! И ладно бы еще лаял нормально! Ты уж либо гавкай, либо молчи!
— И тебе, Шарик, прилетело, — откладываю ложку, лезу в карман за телефоном.
Номер этого человека я помню наизусть. Набираю цифры, вызываю и мрачно вслушиваюсь в гудки.
Он мне должен.
Однажды еще до Глеба я закрыл его жирную тушу собой, а после больницы ушел. Он меня отпустил и сказал, что за ним должок. Пришло время его забрать.
— Если это не Иисус Христос мне решил позвонить в четыре утра, то пеняй сам на себя, — в трубке раздается сонный и хриплый голос Пастуха. — Кто это? Полным именем представься, чтобы я тебя запомнил.
— Ты мне должен.
— Итить-колотить… — зловещая пауза. — Ярик, ты, что ли? Господи… а я думаю, что у меня сегодня изжога была.
— Мне нужны деньги.
— Как же обидно быть тем человеком, в котором видят банкомат. Ладно жена…
— Юр, я тебя сейчас подушкой задушу, — шипит женский голос. — Знаешь, я устала, Юр. Тебе вечно по ночам звонят.
— Тут претензии не принимаю, милая. Он меня от пули закрыл, а потом, конечно, подлец переметнулся к другому, но… мы с миром разошлись. Зачем тебе деньги, Ярик? Попроси у Глебушки.
— Не могу. Тут все сложно.
— А ну да, жена его без трусов оставит, — Юра хмыкает.
— Не буду спрашивать, откуда ты все пронюхал. Да и так скоро.
— А это секрет, что ли? Конечно, я знаю, он к моему юристу подкатывал. Совести, блин, никакой. Ярика забрал, а теперь на юриста пасть раскрыл. У меня с моим юристом особые отношения. Это как к жене, елки-палки, подползать с нехорошими намерениями. Тебя отдал, из сердца вырвал, а этого точно не отдам. Он сына в мою честь назвал. Не Глебом, Ярик, а Юрой. В мире на одного Юру стало больше, — замолкает и шипит. — Поздравь меня.
— Но это же не твой сын. Чего поздравлять-то?
— Поздравь, сволочь.
— Поздравляю, — вздыхаю я.
— Спасибо. Мальчишка — загляденье, — зевает. — Ладно, выкладывай, черт ты неблагодарный, зачем тебе деньги?
— Ребенка хочу купить.
Молчание в эфире, потом удивленное покряхтывание и зловещий шепот:
— Прости, что?
— Да, прозвучало как-то не очень, — подпираю лоб кулаком.
— Это мягко сказано, Ярик. И ты бы еще себя сейчас слышал. Голосок-то у тебя не тоненький и не ласковый. И сам ты не выглядишь мило и пушисто. Меняю вопрос. Зачем ребенок?
— Воспитывать.
Опять молчание, и тяжелый вздох:
— Господи, что ни день, то новые чудеса.
— Больше ничего не скажу. Часть у меня есть, но нужно еще сто пятьдесят тысяч.
— Не рублей, я так понимаю, — голос Пастуха становится официальным. — Дорогие нынче дети, слушай.
— У тебя, что, прейскурант детей есть?
— Дам двести, но возвращайся ко мне под крылышко, Ярик. У меня тут уютно.
— Нет. Но если не ты, то я что-нибудь придумаю.
— Вот гад. Даже не дал поторговаться и сразу унизил.
— Я не буду с тобой торговаться, Юр. Ты свою шкуру оценишь в сто пятьдесят тысяч? — подхватываю вилкой кусок картошки.
— Опять унижаешь, дружище. Я свою шкуру оцениваю намного выше.
— И вот я прошу всего сто пятьдесят кусков, и мы квиты.
— Проси больше.
— Нет.
— Да ты издеваешься. Мы в таком случае не будем квиты, Ярик. Я тогда так знатно обосрался, — шепчет он. — А тебе еще удалось меня под машину запихать. За такие чудеса просят больше.
— А я не буду.
— Почему ты принял решение бросить меня? — Юра тяжело вздыхает. — Ярик, ты мне сердце разбил. Когда вижу тебя с Глебом, то готов ему волосы повыдирать с криками, а мне ему руку приходится пожимать и улыбаться. Так больно, Ярик. Так больно.
— Потому что ты, урод, знал, что будет засада, и не предупредил меня. И только меня с собой взял.
— Не знал. Может, подозревал. Но наверняка не знал.
— И у тебя еще вопросы?
— Справедливо. Но я был тогда другим, понимаешь? Сейчас я исправился. Честное пионерское.
— Деньги дашь? — чеканю каждый слог. — И шутки мне твои не нравились.
— Да, ладно. Ты сам часто шуткуешь.
— Два юмориста не могут быть вместе.
— Тоже справедливо, — недовольно цыкает. — Будут тебе деньги, но… Ярик… ты мне все равно звони. Я скучаю.
— Фу, блин! — рявкаю я и под хохот сбрасываю звонок.
Откладываю телефон и передергиваю плечами:
— Вот же… Каким был, таким и остался.
Глава 42. Я сам должен это сказать
Встречу Ярик забил в одной столовой у МКАДа среди каких-то складских помещений.
— Знаешь, Глеб, если нас сегодня тут застрелят, то мы сами будем виноваты, — говорю я, когда машина петляет среди жутких обшарпанных зданий. — Сами дураки.
