взрастил во мне.
Я Васильеву не нравилась. С самого начала. Я это все время чувствовала, еще когда шло следствие. За каждым его косым взглядом и вопросом я читала это “сама виновата”. Такое же как у отчима. Как у многих общих знакомых. Да уж, мужская солидарность — это вещь за пределами моего понимания. Такое чувство, что для большей части представителей этого мира женщина виновата всегда, во всем и по умолчанию. Орет на тебя муж — что-то не так делаешь, не беси его, будь умнее и гибче. Ревнует — повод дала, вела себя фривольно, даже если и близко такого не было. Руки распустил — довела, смолчать не могла что ли, прощения попросить, хоть не знаешь за что, подлизаться, задобрить. Напал на постороннего человека, что просто имел несчастье идти рядом по улице и говорить о учебе — ты спровоцировала, стравила мужчин. И как апофеоз, когда вылезают наружу все издевательства и насилие — сама дура, зачем столько терпела, а раз терпела, значит нравилось, держалась за мужика до последнего, выходит не плох он. Он не плох, а ты во всем крайняя. Хотя опять же, вся природа его неприязни может в том, что у мужиков действительно звериное чутье на таких, какой меня считал мой бывший. На безотказных прирожденных шлюх.
— Нет у меня такой информации, гражданка Рубцова. — отрезал следователь. Но я видела — врет. И не сильно то стремиться скрыть это. — А если и была бы, то с какой стати я должен вам ее предоставлять? Вы осужденному Швецу кто? Бывшая супруга. Бывшая! То бишь по закону никто. Посторонний человек.
— Я — пострадавшая! — вздернула я подбородок, игнорируя искривившую его рот презрительную усмешку.
— Формально — свидетель, гражданка Рубцова. Так что…
— Послушайте, Степан Семенович, но я же вам показывала письма. — господи, как же это все унизительно! — Он мне угрожает!
— Да неужели? А я вот там не увидел никаких угроз.
— Вы издеваетесь? Вот тут же написано… — руки мои тряслись от гнева и обиды, пока я нашаривала глазами нужные строчки — “ Я приеду к тебе. Не пытайся уезжать. Наши судьбы связаны, мы будем вместе и все будет точно так же, как и раньше. Ты наконец научишься быть правильной моей девочкой, а я буду и дальше ограждать тебя от пороков этого мира и твоих собственных.”
— И? Где здесь угрозы? Вам что, эти опусы романтичные некому почитать и вы мне решили досаждать?
Романтические? Серьезно? С какой стати то, как раньше у нас было это романтика. Хотя… да, она была. Была те пару месяцев пока мы с Матвеем встречались перед нашей стремительной свадьбой, будь она проклята. Ведь во что-то в нем я влюбилась… Наверное в созвучность той самой моей врожденной порочности. А потом…
— Нет, черт возьми! — выкрикнула я, не выдержав уже этого откровенного издевательства над моим достоинством, — Я хочу знать когда этот монстр выйдет на свободу, и как и кто меня защитит от него.
— Никто, гражданка Рубцова. — Васильев откинулся на стуле слишком явно наслаждаясь моим срывом, чтобы это можно было скрыть. — А знаете почему? Потому что ваш бывший муж и не подумает возвращаться к вам. Я достаточно общался с ним и его родителями в процессе следствия и могу сказать: он считает, что достаточно натерпелся от такой по меньшей мере ветреной и склонной к некрасивым провокациям особы из-за которой его жизнь пошла под откос.
— Его жизнь? Его?! Разве это он просыпается от кошмаров? У него в двадцать пять ноют на дождь ломанные кости?
— Не надо на меня голос тут повышать и давить на жалость. — рявкнул он на меня. Снова этот извечный избирательный слух, с которым я сталкиваюсь повсюду. Просто проклятье какое-то! Каким таким образом Матвей умудрялся влиять на людей, если всех умудрялся убедить, что это именно он жертва? А я просто смазливая сластолюбица, в зависимость от которой он попал и чье распутное поведение и довело до беды.
— А у вас есть на что давить? — горько спросила я поднимаясь. — Сомневаюсь.
— Думайте что хотите. А для меня очевидно другое — вы живете припеваючи на свободе, а ваш бывший супруг в тюрьме. И засадили его туда вы. И парень еще и выйти не успел, а вы уже бегаете, кляузничаете, требуете защиты какой-то на пустом месте, гадости рассказать пытаетесь. А между тем, лично от Швеца я о вас ни одного дурного слова не слышал.
Безнадежно. Вот так все время и было. Матвей виртуозно умел это — создать образ любящего, заботливого, идеального семьянина, человека с прекрасными манерами, адекватного и выдержанного. О да, он был выдержанным. Вежливым. С великолепными манерами. Чудный собеседник. Душа любой компании. На работе, с родителями, с посторонними людьми, с общими знакомыми. Потому что потом срывал всю скрывающуюся в нем дьявольскую злобу на весь мир на мне. Любящий? Одержимый. Заботливый? Контролирующий каждый шаг, вдох, взгляд. А еще и каждый оргазм. Идеальный семьянин? Психованный параноик и вечно сексуально ненасытный монстр, требующий удовлетворения всех его нынешних прихотей, безостановочно генерировавший новые и добивающийся еще и получения мной удовольствия от этого. Пусть через практически насилие и чисто физические манипуляции, но всегда добивавшийся. Он мог разбудить меня посреди ночи, если ему вдруг причудилось, что мне приснилось нечто “запрещенное” и принудить ублажать его, а потом практически истязать стимуляцией, удерживая на краю и клясться в любви к нему. Завистливый, вечно недооцененный, презирающий и ненавидящий всех и вся, но вечно скрывающий это. От всех. Кроме меня. Потому что я была "его девочкой". Его женой, от которой ничего не нужно скрывать. Ведь какие тайны между супругами, правда? И все это он спускал в меня. Именно так. Сливал, как поступают с одновременно жизненно необходимым и бесконечно презираемым сосудом. Ненависть, зависть, злобу, сперму, жажду насилия и желание владеть кем-то безраздельно. Владеть как вещью. И все это я должна была принимать, принимала, чтобы после он мог являть окружающим эту свою личину несуществующего хорошего парня и идеального семьянина. Принимала и не уходила, не бежала. Не могла.
Узнав о досрочном освобождении Матвея из очередного письма, которыми он меня заваливал, я всерьез задумалась о том, чтобы бросить все к чертям. Собрать самое необходимое, взять свои не слишком великие накопления и податься из города хоть куда. Но навязанное старшими коллегами в обязаловку посещение приболевшей Елены Валерьевны перевернуло во мне все. Я на нее смотрела, а видела себя. Запуганную, в синяках, с то и дело
