Мои соседи тихо беседуют между собой. Из-за давления на уши я не слышу, о чем они говорят, да и мне, если честно, не особо интересно. Я снова утыкаюсь в окошечко. На обратной стороне стекла образовываются кристаллики льда, своими лучиками напоминающие трещинки. Невольно ежусь, не давая воображению разыграться, и смотрю на облака, которые закрывают собой вид. Все-таки ими любоваться лучше снизу, а не сверху.
Мы летим уже около часа, когда мое внимание привлекает темное скопление воздушных масс. Со своего ракурса мне хорошо видно, как в стороне образовывается и надвигается грозовая туча, а когда черноту разрезает световой луч, я, не желая того, ахаю, привлекая к себе внимание.
— Что там? — интересуется мой сосед и наклоняется, чтобы посмотреть. — У-у-у, — тянет. — Будем надеяться, что нас не зацепит.
Ровно в этот момент голос пилота предупреждает о входе в зону турбулентности и убедительно просит не вставать со своих мест.
— А если зацепит? — спрашиваю, испуганно глядя в лицо мужчины.
— Не зацепит. Пилотам запрещено вводить самолет в грозовой фронт, они просто обойдут его стороной, — отвечает уверенно. — Максимум, мы пройдем по самому краю.
— А если молния попадет в самолет?
— Это тоже исключено. На каждом самолете есть электростатические разрядники. Они обычно располагаются на концах крыльев. И если в самолет попадает молния, они отводят электричество в воздух. Оно словно стекает по корпусу, а сам корпус остается нейтрально заряженным. — Получаю короткий ликбез.
— А оборудование? — напираю я, потому что в глазах стоит картинка, где приборы искрят, и самолет теряет управление.
— Оно тоже защищено специальным экраном. — Мужской голос звучит спокойно и убедительно, а я ловлю себя на том, что бесцеремонно разглядываю мужчину. — Самое страшное, что может случиться, это немного потрясет. Но турбулентность бывает и при чистом небе. Все зависит от воздушных потоков.
Его уверенность передается мне и успокаивает. Но я снова залипаю, рассматривая, как меняются вдалеке оттенки неба от темно-синего до графитового. И каждый раз, когда сверкает молния, рефлекторно вздрагиваю.
Стюардессы, проверив у каждого пассажира ремни безопасности, тоже садятся в кресла, по крайней мере по салону больше никто не ходит. Достаточно ощутимая вибрация заставляет меня выпрямиться и вжаться в спинку кресла. Разговоры в салоне стихают, и становятся отчетливее слышны гул двигателей и другие механические звуки.
Мой сосед через меня смотрит в иллюминатор. Его взгляд сосредоточен, а губы сжаты, он так близко, что я могу видеть каждую ресничку, но меня настораживают сдвинутые брови.
— Все плохо, да? — спрашиваю, замерев в ожидании ответа.
Мужчина отмирает, и его мимика меняется с напряженной на более расслабленную.
— Да, почему? Это всего лишь дождь. — На стекле иллюминатора появляются расплющенные капли.
Я кошусь на священнослужителя, и по его сложенным в молитвенном жесте рукам и движущимся губам догадываюсь, что тот читает молитву. Так некстати вспоминается мамин страх, что я могу пострадать во время полета. Судорожно сглатываю. Умоляюще смотрю на своего соседа и испуганно даже не прошу, а требую:
— Скажите, что все будет хорошо.
— Все. Будет. Хорошо, — отвечает, глядя в мои глаза, и накрывает мою руку своей.
Хватаюсь за чужую руку, как за спасательный круг, и снова поворачиваюсь к окну. На этот раз молния сверкает совсем близко, и я от испуга зажмуриваюсь, крепче вцепившись в точку опоры.
— Вам, может, лучше закрыть иллюминатор?
— Нет. — Бросаю категорично и открываю глаза. — Я должна видеть, что там происходит.
В мужских глазах мелькает удивление и интерес, заставляя меня смутиться от такого внимания. Опускаю взгляд и замечаю, что вместо подлокотника до сих пор сжимаю чужую руку. Разжимаю пальцы и виновато смотрю на бедного мужчину, которому досталось от моих ногтей.
— Извините, — мямлю, не зная куда деть глаза, и снова отворачиваюсь к иллюминатору. Даже делаю несколько снимков на камеру телефона, стараясь поймать вспышку молнии.
Снова начинает трясти, и жуткий звук, как будто по корпусу провели металлическим предметом, и самолет разваливается на части, режет слух.
— Что это? — спрашиваю чуть ли не с ужасом в глазах.
— Это нормально.
Самолет наклоняет вправо, и я невольно падаю на сидящего рядом мужчину. Он стойко держит мой вес, а я отчетливо слышу слова:
— Отче наш, Иже еси на небесех…
Впиваюсь взглядом в своего соседа. Быстро и часто дышу, чтобы хоть немного успокоиться. Неужели нагаданное маме предсказание сбудется?
Богдан
Смотрю в чистые, ясные, но такие напуганные глаза, и понимаю, что готов смотреть в них бесконечно долго. Моя очаровательная незнакомка глядит на меня с такой надеждой, что, наверное, любой мужчина, оказавшись на моем месте, скрутил бы все молнии и развел тучи голыми руками. Но не я. Потому что тогда она опять отвернется, а я хочу, чтобы она на меня смотрела. Вот так, как сейчас. Словно я что-то для нее значу, и от моего ответа зависит, как будут развиваться события дальше. Нет, у меня нет желания быть богом, играя в судьбы людей, но хочется передать этой девушке свою уверенность и веру.
— Мы разобьемся? — спрашивает надтреснутым голосом.
— Нет, — отвечаю со всей убежденностью и беру тонкие холодные пальчики в свою руку. Не хочу, чтобы она меня отпускала.
Это неправильно. Но я ничего не могу с собой поделать. Я ничего о ней не знаю. Как и она обо мне. Между нами нет ничего общего кроме того, что мы оказались в одном месте в одно и то же время. Но меня не покидает чувство, что все правильно, и именно так должно быть.
Ее я заметил еще в аэропорту, и каждый раз, когда объявляли посадку на какой-то рейс, мое сердце замирало, что она сейчас улетит, и я ее больше не увижу. Я не знаю, что меня так привлекло в ней. Ведь после Снежаны ни одна не трогала моего сердца. Даже с Дарьей у нас больше деловое соглашение, чем отношения по любви. А тут, меня словно переклинило. Нет, незнакомка совершенно не похожа на ту, что я любил больше жизни, но что-то неуловимое все-таки было. Наклон головы, взгляд. То, как она убирает непослушную прядь за ухо, и то, как скользнув по мне взглядом, даже на мгновение не задержала его, а продолжила смотреть дальше.
Когда объявили посадку на мой рейс, я разочарованно взглянул в последний раз в ее сторону. Вот и все. Но когда она, сверив надпись на электронном табло со своим посадочным талоном, взялась за ручку своего чемоданчика, я остолбенел.
Неужели она летит этим же рейсом?
Ведь таких совпадений не бывает. Или судьба решила, что я уже достаточно заплатил за свои грехи, и дала даже не шанс, а крошечную надежду, что у жизни может снова появиться вкус?
Мое промедление стоило мне того, что незнакомка ушла вперед. Но она задержалась возле автобуса, разглядывая небо.
«Богдан, смотри, вот то облако похоже на медвежонка!» — Тут же подкинула воспоминание моя память. Снежана тоже любила смотреть на небо. Оно ее всегда манило. Может поэтому небеса забрали ее к себе?
— Мне страшно, — произносит безмолвно. Читаю по ее губам.
И все: паника в салоне, надрывный плач ребенка, бубнящее бормотание молитвы рядом — все уходит на задний план. Все перестает быть важным. Остается только напуганная возможностью авиакатастрофы молодая девушка, которая, вцепившись в мою руку, жадно ловит каждое мое слово.
— Не бойся, — перехожу на ты, хотя мы даже не знакомы. — Все будет хорошо. Потерпи немного…
— Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки…
— Аминь, — подхватываю чужую молитву. Из моих уст это звучит кощунственно, потому что я столько раз проклинал никому невидимого бога за то, что он забрал у меня Снежану.
Ремни безопасности и подлокотник между нами ужасно мешают, но она все равно прячет свое лицо, уткнувшись мне в плечо. Плачет?
Женских слез я видел достаточно. И они никогда меня не трогали. Но сейчас каждая слезинка обжигает мое сердце, и я готов продать свою душу, лишь бы незнакомка не дрожала так от страха.
