Дедушка обнял меня и, приблизившись, поцеловал в щеку.
— Разве моя внучка не что-то особенное, Мерлин? — спросил он, ухмыляясь мне. — О чем вы говорили?
Я открыла рот, чтобы ответить, но Мерлин оборвал меня:
— Она рассказывала, как ей нравится жить с тобой.
Дедушка выглядел довольным.
— Да. Как и все, я люблю Орегон, но нет ничего лучше Нью-Йорка, да, Грир?
Должно быть, я ответила. Последовали разговоры о политике, деньгах, демографии, но все, что я могла слышать, — предыдущие слова Мерлина.
Я сожалею о твоих родителях.
В моем сверхактивном воображении было нетрудно представить худшее. Все, что случалось в рассказах — трагедии, предзнаменования, страдания. Что если мои родители погибли? Что если их самолет рухнул, отель сгорел, их избили, ограбили и бросили умирать?
Я сожалею о твоих родителях.
Это все, о чем я могла думать, что могла слышать, и когда позже той ночью дедушка Лео уложил меня в кровать, я расплакалась.
— Милая, что случилось? — спросил он, нахмурив брови.
Я знала, что он не поверит мне, если я скажу, что Мерлин — колдун или просто плохой, или что он ощутил смерть моих родителей до того, как это произошло.
Я знала достаточно, чтобы солгать.
— Я скучаю по маме и папе.
— О, дорогая, — сказал дедушка Лео. — Мы прямо сейчас позвоним им, хорошо?
Он достал свой телефон, набрал номер, и через несколько секунд я услышала мягкий голос мамы и глубокий папин. Они находились в Бухаресте и готовились сесть в поезд, направляющийся в Варшаву. Они были счастливы и в безопасности, обещая вернуться домой. Я верила им. Какое-то время. Я верила, что они вернутся. Что будет больше долгих лесных прогулок с папой и вечерних маминых уроков Тай-Чи, еще больше вечеров под стихи, что они читали мне на фоне потрескивающих в камине бревен. Что теплое солнце и зеленые, как дерево, дни моего детства все еще предстоят мне в безопасном, уютном гнездышке природы и книг, что построили мои родители.
Но в ту ночь, я пыталась заснуть, и слова Мерлина крутились у меня в голове вместе со страхом.
Я сожалею о твоих родителях.
Я почти не спала той ночью, каждый раз просыпаясь от сигналов и сирен на манхэттенских улицах внизу под пентхаусом дедушки, вздрагивала при каждом ударе веток в окно от ветра. Мне снились незнакомые места, горы, огражденные деревьями, широкоплечие мужчины, ползающие в грязи, мои родители, танцующие в гостиной, и думающие, что я сплю. Поезд мчащийся по мосту, который рушится спустя пару мгновений.
Мои родители танцевали, ветер обдувал кроны деревьев, люди ползали. В долине скрылся поезд.
Танец, деревья, грязь, смерть.
Снова и снова.
Танец, деревья, грязь, смерть.
И когда я проснулась солнечным утром и увидела своего деда в дверном проеме с изумленными от ужаса глазами и телефоном в свисающей руке, уже знала, что он собирался сказать.
Подобно царю Езекии, я повернулась лицом к стене и начала молиться.
Я молилась, чтобы Бог убил и меня.
ГЛАВА 2
Одиннадцать лет назад
Бог, как обычно, решил не отвечать на мою молитву. Или же, просто не ответил согласием.
Моя жизнь продолжилась.
Родители моей матери были старыми и больными, а еще у меня были тетя и дядя в Бостоне, а их дочь была моего возраста, но они ясно дали понять, что не хотят брать на себя еще одного ребенка.
Но это уже было неважно. С того момента, как дедушке Лео позвонили и окунули нас в жестокую реальность, у меня не оставалось сомнений, что я буду жить с ним. Ему около пятидесяти, он здоров и энергичен, у него огромный дом с большим количеством комнат для гостей. Он был занятым человеком, членом партии с процветающей империей и человеком, который никогда ни от чего не отказывался, не считая сна. Он перевез все мои вещи в свой пентхаус и зачислил меня в небольшую элитную частную школу в Верхнем Вест-Сайде. И посвятил мне жизнь, которую мог дать овдовевший дед.
Я помню, что плакала до и после похорон, но не во время. Я помню, как пряталась в новой школе, которая очень сильно отличалась от просторной школы «Монтессори» в Орегоне. Я помню, как дедушка Лео покупал мне стопками книги, чтобы подбодрить, и я читала погружалась в истории до поздней ночи. Я помню, как скучала по родителям, и мне казалось, что из моей груди вырвали часть чего-то важного, и там осталась огромная дыра. И я помнила слова Мерлина о моих родителях.
Его пророчество.
Он был прав насчет их смерти, был ли прав в отношении остального? Он сказал мне сохранить свои поцелуи — было ли это предостережение, которому нужно следовать?
В этом я была уверена. И верила, что Мерлин видит будущее и предсказывает гибель. И в семь лет, в горе и ужасе, я пообещала себе, что, несмотря ни на что, никогда не буду целовать мужчину или женщину.
Никогда в этой жизни.
Когда мне исполнилось четырнадцать, дедушка Лео спросил — хочу ли я и дальше учиться в школе на Манхэттене, или предпочту заграницу. Мою кузину Абилин отправили в другую страну в надежде, что она успокоится и сосредоточится на учебе, и дедушка решил, что мне тоже захочется. Я была отличницей — у меня не было никаких проблем, — но дедушка беспокоился, что я вела довольно отчужденный образ жизни. Мы жили с ним вдвоем, я собиралась заниматься лишь сбором средств на защиту окружающей среды и партийными проектами, а вечера в разговорах и размышлениях о политике и бизнесе. Выходные я проводила в качестве «тайного оружия» дедушки, главной задачей которого было наблюдать и рассказывать.
— Ты молода, — сказал он, сидя за столом, и вручил мне буклет с описанием школы. Фотографии были рассчитаны на то, чтобы соблазнить меня согласиться: густой туман, старые деревянные двери, золотое и зеленое английское лето. — Тебе стоит повидать мир. Пообщаться с другими молодыми людьми. Попасть в небольшие переделки. — Затем рассмеялся: — Или спасти свою кузину от них.
Так мы с Абилин закончили академию для девочек «Кэдбери» в мою четырнадцатую осень.
Академия была впечатляющим большим комплексом из камня и стекла, с башнями и несколькими библиотеками, с великолепнейшим видом на развалины форта «Железный век» на холме перед двором. Мне сразу понравилось там. Абилин же понравилась лишь непосредственная близость академии для мальчиков, что находилась всего в миле от нас. Почти каждую ночь она вылезала из нашего окна на первом этаже и пробиралась по мягкой зеленой лужайке к дороге. Почти каждую ночь я следовала за ней, не потому что меня интересовали мальчики, просто так я знала, что она в безопасности. Я охраняла ее, ее будущее в «Кэдбери» и ее репутацию.
Мы выползали из комнаты общежития и присоединялись к какой-нибудь тайной вечеринке на массивном холме с плоской вершиной, где когда-то стоял форт «Железный век». Мы далеко не единственные девушки, кто решался на такие побеги, но именно Абилин была главой, лидером, подстрекателем.
К пятнадцати годам она у нее было высокое и гибкое тело модели, с ярко выраженной грудью и длинными рыжими волосами. Она была шумной, жизнерадостной и красивой, пила больше мальчиков, играла в лакросс, потому что от этого зависела ее жизнь, как и у всех людей нашего общества.
Я же, напротив, была тенью, спрятанной в углу. Большую часть времени я проводила в библиотеке, ела одна на площадке вместе с книгой, лежавшей на коленях. Я игнорировала спорт, выбрав вместо них танцы и творческое письмо в качестве внеклассных занятий. Я была ниже ростом, чем мне бы хотелось; мое тело отставало от Абилин в местах, которые интересовали мальчиков — оно было достаточно сильным для танцев, но не настолько стройным, чтобы им можно было покрасоваться в купальнике. Мой подбородок был с небольшой ямочкой, и мы с Абилин часами пытались скрыть ее под макияжем, а на щеке красовалась маленькая родинка, которую я ненавидела. Мои серые глаза казались плоскими по сравнению с живыми синими глазами Абилин, но все это было бы неважно, если бы у меня была хоть одна капля харизмы, которую источала Абилин. Я была тихой и послушной, мечтательной, боялась конфликтов, но иногда была достаточно безрассудной, чтобы случайно увлечься вещами, которые не интересовали моих сверстников — американская политика, старые книги, отбеливание коралловых рифов, древние войны государств, которые давно исчезли.
