видно было, что за порядком тут следят.
Они поставили вазу с цветами, положили рядом венок, зажгли лампаду, и оба замерли, неотрывно глядя на мерцающий огонек.
В душе разливалось тепло и умиротворение. И неожиданно вспомнился дедушка, который умер два года назад. И хотя он был похоронен в тысячах километров отсюда — на полузаброшенном деревенском кладбище, среди высоких берез — Ларе вдруг показалось, что эти цветы она положила и ему. И чуть ли не впервые вспомнила о любимом деде без боли, а с благодарностью.
Лара не понимала, почему Мирек неожиданно пустил её в ту часть жизни, куда идрузей не всегда допускают. Ведь мог бы позвать с собой Тонду, тот бы явно не отказался помочь. Но зачем-то позвал её.
И никуда было не деться от мысли, что если их поцелуй она и сможет когда-то забыть, то вот этот вечер, полный молчания и огней, из памяти выбросить не удастся.
Мирек сделал шаг назад и сфотографировал могилу.
— Для бабушки, — пояснил он. — Она хочет знать, если я все правильно сделал.
Первый раз не приехала на могилу своих родителей.
— Она из Праги, получается?
— Да, мама забрала её к себе в прошлом году, когда ноги у бабушки стали болеть.
— Значит, ты наполовину пражак, — подколола его Лара. — По маме.
— Neee, — усмехнулся Мирек, — jsem Moravák [27].
Лара хотела еще что-то сказать, но вдруг лицо обожгло ледяным порывом ветра.
Она поежилась, пытаясь плотнее запахнуть неудобное пальто, и ощутила мелкие холодные капли.
— Дождь?!
— Похоже.
— Не было же в прогнозе! — возмутилась Лара, прекрасно понимая всю бессмысленность своего негодования. Погода в Праге была так переменчива, что прогноз погоды больше походил на предсказание будущего по картам. С той же степенью надежности.
— Подождем или пойдем?
— Побежим!
До остановки было не так далеко, и был шанс добраться до автобуса раньше, чем дождь разойдется в полную силу, став полноценным ноябрьским ливнем.
Но закон подлости в этот раз сработал на максимум: с неба хлынуло именно в тот момент, когда они пробежали ровно половину пути. Язык не поворачивался назвать это светопреставление дождем: казалось, что кто-то сверху просто опрокинул на них ведро ледяной воды.
— А-а-а-а! — взвизгнула Лара, ощутив, как за шиворотом тут же стало мокро и холодно. — Зонтик есть?
— Нет! — Мирек уже сдирал с себя свою навороченную непромокаемую куртку и пытался завернуть в неё Лару. Одной рукой это получалось плохо, особенно учитывая то, что Лара активно сопротивлялась.
— Мирек, с ума сошел? У тебя гипс!
— Srát na to! [28] — прорычал он, оставшись в одной футболке.
— Но…
— Лара! — потеряв терпение, рявкнул Мирек, и она неожиданно послушалась: натянула прямо на пальто куртку, которая все равно не сошлась на груди, и они побежали к остановке.
Лара проклинала себя за то, что надела сегодня эти дурацкие ботильоны на каблуке. Просто в кроссовках было уже реально холодно, ноги подмерзали, и показалось, что с задачей пройти на каблуках до кладбища и обратно она справится.
Но именно пройти! Бегать она в них точно не планировала, тем более под дождем.
Каблуки проскальзывали на мокрых камнях, она дважды чуть не подвернула ногу, а ливень все не прекращался — стоял стеной. Когда они влезли в автобус, с обоих текло так, будто они искупались прямо в одежде. У Лары хотя бы спина осталась сухой, благодаря куртке Мирека, он же — в одной футболке — промок насквозь. С волос у обоих текла вода, лица были мокрые, и Лара очень надеялась, что она не выглядит сейчас как панда из-за растекшейся туши.
— Ты почему капюшон не надела? — спросил Мирек, стуча зубами.
— Не подумала, — призналась Лара, чувствуя себя идиоткой. Не только от того, что затупила с капюшоном, но и от того, что стояла сейчас и не могла оторвать от него взгляда. Смотрела. На все смотрела. И на слипшиеся стрелочками ресницы, и на закрутившиеся кольцами волосы, и на мокрую футболку, обрисовывающую рельеф груди. Смуглая кожа покрылась мурашками, повязка, на которой держалась рука, напоминала тряпку, и гипс явно намок. Господи, хоть бы он не заболел!
— Тебе холодно? — дрогнул голос у Лары.
— Нет, — он попытался растянуть в улыбке посиневшие губы и протянул ей руку: — Вот потрогай.
Лара машинально сжала его на удивление горячую ладонь и… и не смогла отпустить. Она тоже замерзла, всё тело била дрожь, а из руки Мирека будто текло сильное успокаивающее тепло. И было легче. Так они и стояли, неловко держась за руки, как два подростка. Смотрели при этом, что характерно, в разные стороны.
А когда автобус подъехал к их остановке, Лара, попытавшись сделать вид, что ничего не произошло, независимо выдернула руку и метнулась к открывшейся двери. Шаг вниз, скользкая ступенька, подвернувшийся каблук…
И обнаружила себя уже сидящей в луже у автобуса.
Мирек больно дернул её за локоть, поднимая и оттаскивая подальше от дороги.
— V pořádku? [29]
— Да. Нет, — сбивчиво ответила Лара, пытаясь понять, что не так. Ничего не болит вроде, удачно как упала! Но что-то мешает все равно. — Твою мать!
Она наконец поняла. Один каблук отломился почти полностью, и поэтому казалось, что она хромает. Гребаные ботильоны. Гребаные каблуки. Гребаный дождь.
Но сил злиться уже не было. И они молча поковыляли к общежитию. Лара молилась, чтобы в этой грязной и мокрой, как курица, девушке, которой она сейчас была, никто не опознал молодого преподавателя. Но на улице из-за дождя было довольно безлюдно, и к тому же темно, так что переживала она зря.
Только вахтерша поохала, и несколько девушек в коридоре проводили Лару сочувственным, а Мирка однозначно оценивающим взглядом. Ну и плевать.
— Снимаем все тут, — скомандовал Мирек, когда они ввалились в их коридор.
— Да, — без задней мысли согласилась с ним Лара, — чтобы грязь в комнаты не тащить.
Она с омерзением стянула с ног две бесформенные мокрые тряпки, бывшие когда-то замшевыми ботильонами, сбросила с плеч
