задаст прямые и очень неудобные. И тебе приходится отвечать на них. Через стыд и боль, только правду. Не можешь ты соврать ему там, в келье его, понимаешь? Не можешь. Язык не поворачивается. Да и какой смысл? Ты же сам к нему пришел, так что будь добр, говори, раз уж пожаловал. И знаешь, потом, после беседы и этих неудобных вопросов, все встает на свои места. Вот просто раз, и все понятно!
Александр усмехнулся и продолжил:
– Выходишь от него и понимаешь, где, а главное, как ты можешь исправить то, что сам же и наворотил, исковеркал. Ошибки свои ты уже и сам знаешь, а вот как их исправить – это уже другой вопрос. И знаешь, грехи старец Серафим мне тоже отпустил. Вот он-то и объяснил мне, что это мое искупление будет. Раздеться, обнажиться, но не поддаться разврату. Ты видела мои обнаженные фото, так что понимаешь, о чем я.
Александр не спрашивал Олесю, но она все равно кивнула, а он улыбнулся и погладил ее по головке, как маленькую:
– Для таких фото и форму надо постоянно держать, и режим соблюдать, как спортсмену перед соревнованиями. Съемочный час дорого стоит. Студия, грим, аппаратура, а главное, фотограф, у которого время расписано чуть ли не на год вперед. После пяти часов в студии выползаешь выжатый как лимон. Тебе уже все равно, кто видит тебя без штанов – в голове одна мысль о горячем душе и чистой и, главное, одинокой постели. Будешь смеяться, но почему-то все гениальные фотографы, те, что работают с моделями в стиле «ню», приверженцы однополой любви. Как мне объяснил один такой вот гений, чтобы получились шикарные, а главное, правдоподобные фото, фотограф должен быть влюблен в свою модель. Все эти фото, где я сижу, лежу, отдыхаю на балконе как будто бы в одиночестве и при этом без штанов, сделаны, как ты понимаешь, в присутствии трех, а то и пяти человек.
Олеся опять кивнула и неожиданно прижалась к нему сильнее, выпутав одну руку, даже обхватила его, обняла за талию и снова затихла.
И Александр второй раз в жизни, после старца Серафима, не боясь осуждения, рассказал этой чистой и светлой девочке о себе все.
То, как спорили они когда-то с Гербертом и Павлом на женщин, как укладывали их на спор в постель и как делали потом, после близости, фото в доказательство выигранного спора. Как пытался он, простой парень из глубинки, выбраться, выкарабкаться наверх, где нет проблем в деньгах, где, как он думал, только ты сам хозяин своей жизни. О том, как заключил сделку с серьезными, как он думал, бизнесменами из азиатской страны, а по факту оказавшимися обычными бандитами. Он тоже не был белым и пушистым, а потому догадывался, что в случае провала его прижмут и выхода не оставят, но думал, что самый хитрый да умный, а потому справится. Не справился…
И его прижали, как юнца, а он, не придумав ничего лучше, пошел против самого близкого друга и его дочери.
– Мозг, одурманенный наживой и желанием выжить любой ценой, уже не мог выдавать трезвые решения. Я мог прийти к Павлу и попросить у него денег в долг, и он бы дал, я знаю. Поехидничал бы, конечно, не без этого. Пашка он такой, но все равно бы помог. Но гордость, а вернее, моя гордыня, не позволила мне сделать этого. Я всю свою жизнь тянулся до того уровня жизни, которым жил все тот же Пашка. Так что не мог я прийти и признаться ему, что я – лох, – Александр рассмеялся горько, зло и договорил:
– А в итоге я и поступил, как самый последний лох. Хотя, это слово не точно определяет мою суть. Сейчас я говорю это тебе без рисовки и на как на духу. Как старцу Серафиму. Я спланировал захват одной из шахт Павла. Я сам из того же города, где у него шахта, так что друзья-спортсмены помогли мне все организовать. Я подстроил покушение на друга, а поняв, что просчитался, решил взять в заложники его малолетнюю дочь и дорогую ему женщину.
Олеся слушала его признания, но слышала лишь боль и горечь в словах этого сильного и красивого мужчины. И столько было непрощения самого себя, что она непроизвольно, желая успокоить и взять его боль на себя, начала поглаживать его мощную спину. Губы сами потянулись к его груди, и лишь целуя его, она поняла, что плачет, слезы лились по ее щекам, попадали на грудь мужчины, а уже оттуда на ее же губы.
Александр сначала замер, а потом сам поднял ее за подбородок и удивленно замер, разглядывая ее лицо, залитое слезами, и глаза-озера, полные слез. Эта девочка плакала, жалея его! И ему, взрослому мужику, наворотившему много чего в жизни, не была противна ее жалость. Он вдруг поверил ей и в ее искренность.
Их поцелуи, его шепот, ее сбивчивое дыхание и дрожь девичьего тела под его жадными губами и руками слились во едино. Его самого трясло от бесконечной и какой-то пронзительной нежности к этой невероятной девочке. Такого с ним не было еще никогда…
Он целовал ее невесомо, ласкал и гладил так, будто она тонкая, как фарфор, и хрупкая, как крыло бабочки.
Зависнув над ней на руках и прежде, чем сделать то, о чем сама Олеся, забыв всякий стыд, просила его снова и снова, шепнул:
– Будет больно, но я сделаю это быстро и нежно, верь мне, девочка моя!
И Олеся ему поверила. Чуть пискнула в самый пик боли, но тут же обмякла под ним и прикрыла глаза. Ему хватило этого, чтобы взорваться самому и кончить быстро, сделав еще пару движений в ней. В такой горячей и узкой. Взорваться до искр перед глазами и замереть, боясь причинить ей лишнюю боль.
– Все, моя девочка. Все, – зашептал, целуя в ушко, в губы, в ее закрытые глаза.
Вышел из нее аккуратно, понимая, что сейчас у нее там все больно и остро. Она вздрогнула, но потянулась к нему всем телом. Он перевернулся на спину, лег, перетянул ее себе на грудь и замер, не шевелясь, пытаясь отдышаться и осознать, что же такого особенного в этой девочке.
А были ли у него до нее девственницы? Нет, не было таких. Когда-то он сам их отталкивал, когда узнавал, что будет первым мужчиной. А вот Лесю не смог, не захотел оттолкнуть. Теперь и не отпустит уже. Пока она сама
